Русские мыслители

Берлин Исайя

Его стойкая приверженность подобным рассуждениям оборачивается чередой непоследовательных слабостей в уче­нии, поскольку не исключается, что умозрительные кон­фликты существуют и впрямь, порождая вполне ощути­мые столкновения чисто житейского свойства[288]. Толстой не в силах подавить, или подменить, или разъяснить, ссы­лаясь на «диалектические» или другие «глубокие» понятия, ни единую истину, ему явившуюся, — что бы ни повлекла она за собой, куда бы ни завела, сколь бы многое из того, чему Толстой стремился поверить всецело, ни уничтожила. Общеизвестно: знание истины Толстой считал наивысшей из добродетелей. Другие говорили то же самое, и славили истину отнюдь не меньше. Но Толстой — один из немно­гих, по-настоящему завоевавших себе это редкое право: ибо все, что у него было, он возложил на алтарь истины — счастье, дружбу, любовь, покой, нравственную и умственную уверенность и — наконец — собственную жизнь. А взамен получил от истины лишь мучительные сомнения,

душевный разлад, презрение к себе самому и неразрешимые внутренние противоречия.

В этом смысле (хотя сам Толстой возражал бы мне яростно) писатель сделался мучеником и героем — думается, одареннейшим из одаренных, — согласно традициям евро­пейского Просвещения. Это звучит парадоксом; но ведь вся жизнь Толстого — свидетельство тому, что писатель упорно отрицал на закате земных дней: истина редко бывает всецело простой, или понятной, или столь очевидной, сколь иногда кажется взгляду заурядного наблюдателя.

Отцы и дети

•

Тургенев и тяжкий либеральный

выбор

_В

ы, сколько я вижу, не совсем хорошо понимаете рус­скую публику. Ее характер определяется положением русского общества, в котором кипят и рвутся наружу свежие силы, но, сдавленные тяжелым гнетом, не находя исхода, производят только уныние, тоску, апатию. Только в одной литературе, несмотря на татарскую цензуру, есть еще жизнь и движение вперед. Вот почему звание писа­теля у нас так почтенно, почему у нас так легок литератур­ный успех даже при маленьком таланте. <... > вот почему у нас в особенности награждается общим вниманием всякое, так называемое, либеральное направление, даже и при бед­ности таланта <...>. Публика <... > видит в русских писа­телях своих единственных вождей, защитников и спасителей от русского самодержавия, православия и народности <...>.

Виссарион Белинский. Письмо к Гоголю от 15 июля 1847 года[289]

Девятого октября 1883 года Ивана Сергеевича Тургенева погребли, согласно его завещанию, в Санкт-Петербурге, рядом с могилой старого тургеневского друга, критика Висса­риона Белинского. Тело писателя привезли из Парижа, где возле Северного вокзала (Gare du Nord) состоялась недолгая прощальная церемония, на которой Эрнест Ренан и Эдмон Абу держали краткие надгробные речи. Панихида про­шла в присутствии представителей царского правительства, интеллигенции, рабочих движений — чуть ли не первый и не последний случай, когда подобные люди встретились на рус­ской почве мирно.

Времена были смутными. Волна террористических актов достигла наивысшего подъема: двумя годами ранее был зло­дейски убит император Александр II, вожаки заговорщиков отправились на виселицу или в Сибирь, но волнения и бес­порядки — особенно в студенческой среде — продолжались. Правительство опасалось, что похороны Тургенева могут обратиться политической манифестацией. Повременная печать получила секретный циркуляр из Министерства внут­ренних дел, предписывавший публиковать лишь официаль­ные сведения о похоронах, не разглашая при этом получен­ного распоряжения.

Ни петербургские городские власти, ни рабочие кружки не получили права указывать на лентах, кто именно возла­гает венок. Литературное собрание, где Толстому предсто­яло говорить о старинном друге и сопернике, запретили правительственным указом. Среди участников похоронной процессии распространялись революционные листовки, но власти поглядели на это сквозь пальцы и, похоже, непри­ятную историю замяли. Все эти предосторожности, равно как и атмосфера, сгустившаяся вокруг похорон, могут озада­чить любого, кто, подобно Генри Джеймсу, Джорджу Муру, Морису Бэрингу да, вероятно, и большинству нынешних читателей, видит в Тургеневе лишь автора прекрасной лири­ческой прозы, сочинителя ностальгических сельских идил­лий, элегического певца приходящих в упадок дворянских гнезд с их обитателями — неотразимо привлекательными чудаками и недотепами; несравненного рассказчика, умев­шего чудесно передавать любые оттенки переживаний или чувств; поэта природы и любви — творца, числящегося меж первыми и лучшими из тогдашних писателей. Французские литераторы говорили о нем в своих воспоминаниях, как о le doux geant — слова Эдмона Гонкура, дружившего с Турге­невым, — мягком, обаятельном, бесконечно добродушном человеке, обворожительном собеседнике (некоторые рус­ские приятели даже прозвали его «сиреной»), драгоценном друге Флобера и Додэ, Жорж Санд, Золя и Мопассана, самого желанного и восхитительного из завсегдатаев салона, кото­рый держала верная спутница тургеневской жизни, певица Полина Виардо. Но у русского правительства были причины держаться настороже. Двумя годами ранее власти не одоб­рили ни приезда писателя в Россию, ни — особенно — его бесед со студентами, и нашли способ недвусмысленно уведо­мить об этом самого Тургенева. Безоглядная отвага не при­надлежала к числу тургеневских добродетелей; Иван Серге­евич поспешил возвратиться в Париж.

Беспокойство российских властей неудивительно: Тур­генев был отнюдь не только наблюдательным знатоком людских душ и превосходным стилистом. Подобно всем крупным русским писателям той поры, он до конца дней оставался глубоко и болезненно обеспокоен состоянием и судьбой Отечества. Тургеневские романы лучше любых прочих рассказывают о нравственном и политическом раз­витии маленького, но влиятельного слоя тогдашних сливок русского общества: либеральной и радикальной молодежи — о ней самой и о ее критиках. С точки зрения петербургских властей, книги Тургенева ни в коем случае не были безвредны. Правда, в отличие от великих современников, Толстого и Достоевского, Тургенев ничего не проповедовал и не взы­вал к своему поколению громовым голосом. Прежде всего, ему хотелось постичь, уразуметь людские воззрения, идеалы, нравы — как те, что были писателю по душе, так и те, что озадачивали, а зачастую отталкивали. Тургеневу было в наи­высшей степени присуще то, что Вико звал fantasia, — умение проникаться убеждениями, чувствами, взглядами не просто чуждыми, но даже мерзкими пишущему; это подчеркивал Ренан, посмертно превознося Тургенева в надгробной речи[290]; случалось, и молодые русские революционеры охотно при­знавали: писатель создал их справедливые, совершенно точ­ные словесные портреты.

Большую часть жизни Тургенев оставался до боли оза­бочен противоречиями: нравственными и политическими, общественными и личными, разделявшими и раздиравшими образованную Россию той эпохи — в частности, глубоким и нещадным противоборством славянофилов и «западни­ков», консерваторов и либералов, либералов и радикалов, умеренных и «неистовых», «реалистов» и мечтателей, — а прежде всего, старых и молодых. Тургенев старался стоять поодаль и созерцать происходящее беспристрастно. Удава­лось это не всегда. Но, будучи внимательным и отзывчивым наблюдателем, самокритичным и скромным и как писатель, и как человек — а прежде всего прочего, не желая навязывать читателю свои взгляды, проповедовать, обращать в собствен­ную веру, — Тургенев оказался лучшим пророком, нежели двое эгоцентричных, раздраженных литературных велика­нов, с коими обычно сравнивают Ивана Сергеевича: он уга­дал рождение общественных вопросов, успевших с той поры вырасти и распространиться на целый мир. Много лет спустя после смерти Тургенева преклонявшийся перед ним радикаль­ный писатель Владимир Галактионович Короленко заметил: «Тургенев раздражал, как собеседник, порой больно задевав­ший самые живые струны тогдашних настроений. К нему отно­сились страстно, бурно порицали, и так же бурно выражали ему любовь и уважение. У него была ссора, но было и удов­летворение триумфа. Он понимал, и его тоже понимали»¹. Именно об этой стороне тургеневского творчества, остав­ляемой без должного внимания, однако прямо обращаю­щейся к нашей эпохе, и очень много ей говорящей, хотелось бы теперь побеседовать.

I

По самому складу своему Тургенев чуждался политики. И в «живой жизни», и в искусстве всего лучше были понят­ны ему и оставались ближе всего природа, людские отноше­ния, острота переживаний. Любое проявление подлинного искусства и подлинной красоты он любил всей душой. А вот сознательное подчинение искусства соображениям и целям, начисто чуждым творчеству — идейным, назидательным или утилитарным (и уж тем паче превращение искусства в ору­дие классовой борьбы, как того требовали радикалы 1860-х), вызывало в Тургеневе омерзение. Этого писателя часто пред­ставляли утонченным эстетом, поборником прекрасного ради прекрасного, обвиняли и в стремлении уйти от «жгучих» вопросов, и в безразличии к своему гражданскому долгу — тогдашние (как и нынешние) народные заступники видели в этом гнусное и безответственное сибаритство. Но по отно­шению к Тургеневу ни единое из перечисленных обвине­ний не справедливо. Разумеется, книги Тургенева не столь убежденно страстны, сколь произведения Достоевского, созданные после сибирской ссылки, или поздние сочине­ния Толстого, — но все же достаточно связаны с анализом общественной жизни, чтобы сделаться истинным арсеналом примеров и доводов, которыми вооружались и революцио­неры, и противники революции, особенно либералы. Импе­ратор Александр II, некогда восхищавшийся ранними тво­рениями Тургенева, начал, в конце концов, рассматривать автора как своего рода bete noire[291].

В этом смысле Тургенев был типичным представителем своего времени и класса. Более восприимчивый и щепетиль­ный, менее одержимый и нетерпимый, нежели великие, разди­раемые сомнениями проповедники нравственности, жившие в ту же эпоху, он воспринимал ужасы российского самодер­жавия ничуть не менее остро. В огромной отсталой стране, где число образованных людей было весьма небольшим, где меж этими людьми и большинством их соплеменников — едва ли возможно сказать «сограждан», — живших в неопи­суемой нищете, невежественных и пригнетенных, зияла про­пасть, не мог рано или поздно не грянуть кризис обществен­ной совести.