Русские мыслители

Берлин Исайя

Факты достаточно известны: наполеоновские войны «швырнули» Россию в Европу, а стало быть, неизбежно пону­дили сблизиться с европейским просвещением гораздо тес­нее, чем дозволялось ранее. Армейские офицеры, выходцы из дворянского, помещичьего сословия, до некоторой сте­пени приятельствовали со своими солдатами, увлекаемые вол­ной всеобщего пылкого патриотизма. Это на время сотрясло казавшиеся незыблемыми русские сословные перегородки.

Отличительными чертами тогдашнего российского обще­ства были полуграмотная, руководимая государством, про­дажная Церковь, немногочисленная, кое-как образованная на западный лад бюрократия, всеми силами тщившаяся дер­жать в узде и повиновении огромную, первобытную, почти средневеково дикую, социально и экономически неразвитую, но могучую и своенравную массу населения, гневно гремев­шую оковами; широко распространенное ощущение своей неполноценности, умственной и общественной, по сравне­нию с западной цивилизацией; общество уродовалось про­изволом сверху и тошнотворной раболепной покорностью снизу: любая хоть сколько-нибудь независимая, своеобразная, знавшая себе цену личность лишь с немалым и тяжким тру­дом находила возможность жить и развиваться естественно.

Этого, пожалуй,

довольно, чтобы понять, откуда в пер­вой половине девятнадцатого столетия взялась порода, став­шая известной, как «лишние люди»; «лишний человек» сде­лался героем новой литературы протеста, членом крохотного меньшинства — просвещенного и нравственно чуткого, неспособного сыскать себе место на родной земле, душевно замыкавшегося и склонного либо спасаться в мир иллюзий и фантазий, либо предаваться циническому отчаянию, чаще всего заканчивая самоуничтожением или капитуляцией. Жгу­чий стыд или яростное негодование, порождаемые убожест­вом и распадом системы, в которой человеческие существа — крепостные — рассматривались как двуногий скот, вкупе с бессилием перед царством несправедливости, глупости, лихоимства, зачастую подталкивали человека, наделенного воображением и нравственным чувством к тем единствен­ным занятиям, над коими цензура не властвовала всецело — к искусствам и словесности.

Отсюда и пресловутая российская особенность: русские мыслители, общественные и политические, становились поэтами и прозаиками, а поэты и прозаики часто выступали публицистами. Любое выступление против государственных учреждений, независимо от своего происхождения и пресле­дуемой цели, в условиях абсолютного деспотизма ео ipso ста­новится выступлением политическим. В итоге русская словес­ность обратилась полем битвы, где шли сражения по поводу наиглавнейших общественных и политических вопросов. Вопросы литературные и эстетические, которые на их родине — в Германии либо Франции — обсуждались только замкнутыми, академическими и художественными, собра­ниями посвященных, делались личными и общественными проблемами, неотступно преследовавшими целое поколение образованных молодых русских, даже сравнительно равно­душных к искусствам и словесности как таковым. Например, препирательство между сторонниками «чистого искусства» и теми, кто полагал, будто искусство должно играть соци­альную роль — препирательство, коим во дни Июльской монархии увлекалась относительно малая часть французских критиков,— разрослось на российской почве до размеров общенародного спора, нравственного и политического: прогресс противопоставляли реакции, просвещение — мракобесию, нравственную чистоту, общественный долг и сострадание — самодержавию, набожности, устоявшимся обычаям, соглашательству, повиновению власть предержащим.

Самый страстный и влиятельный голос в этом поколении принадлежал радикальному критику Виссариону Белин­скому. Бедный, чахоточный, худородный, скверно образо­ванный, он был человеком безупречно искренним и очень сильной натурой; Белинский сделался для своего поколе­ния чем-то вроде Савонаролы — яростным нравоучителем, проповедовавшим единство теории и практики, литературы и жизни. Его критический гений, его инстинктивное прозре­ние в самую глубинную суть общественных и нравственных вопросов, тревоживших «новую» радикальную молодежь, очень быстро и неминуемо сделали Белинского молодежным вожаком.

Его литературные очерки стали как для читателей, так и для самого критика, непрерывной, неуклонной, мучитель­ной попыткой обнаружить истинную цель человеческой жизни, узнать, во что верить и что делать. Натура страстная и цельная, Белинский не раз и не два менял свои убеждения и взгляды чуть ли не коренным образом, но всегда болезненно переживал их от начала до конца и действовал согласно им, вкладывая в слова и поступки всю душу — пылкую, чуждую расчету, — пока, одно за другим, убеждения не оказывались просто заблуждениями и не понуждали критика начинать сызнова путь, оборвавшийся только со смертью Белинского. Литература была для него не metier\ не родом занятий, но художественным выражением всеобъемлющего миро­воззрения, этической и метафизической доктриной, взглядом на историю и на место человека в космосе, мировоззрением, охватывавшим все факты и все ценности. В первую очередь Белинский был искателем истины, и примером собственной глубоко трогательной жизни, собственной замечательной личности заворожил молодых радикалов не меньше, нежели своими наставлениями. Он поощрял ранние стихотворные опыты Ивана Сергеевича Тургенева, навсегда сделавшегося преданным почитателем Белинского, чей образ — особенно посмертно — стал символом и олицетворением писателя, преданного идее; после него ни единый из русских авторов уже не был всецело свободен от мысли, что писать, прежде всего прочего, значит свидетельствовать истину, что худож­ник не имеет ни малейшего права отворачивать взор от насущ­ных вопросов, занимающих современное ему общество. Ибо всякий художник — а тем более писатель, — стараю­щийся оградить себя от животрепещущих вопросов, которые волнуют народ, и полностью отдаться созданию прекрасного или преследованию собственных целей, повинен, по мнению Белинского, в саморазрушительном эгоизме и непроститель­ном легкомыслии; сам талант его поблекнет и обеднеет после такой измены призванию.

Мучительная честность и неподкупность суждений Белинского — не столько даже их содержание, сколько тон — поражали сознание русских современников: случалось, его критические высказывания раздражали читателя донельзя, но все же забыть их не удавалось никому. Тургенев был по природе своей осторожен, осмотрителен, чурался всяких крайностей, в трудные минуты уклонялся от решительных действий; друг его, поэт Яков Полонский, много лет спу­стя описывал его, как «доброго, мягкого, словно воск <... > женственного <... > бесхарактерного»[292]. Пускай это слишком сильно сказано — все же остается несомненным: Тургенев был очень впечатлителен и податлив, а потому всю жизнь уступал более сильным личностям. Белинский умер в 1848-м, однако похоже, что его незримое присутствие Тургенев ощу­щал до конца земных своих дней. Думается, что всякий раз, когда слабость, любовь, жажда покоя — либо собственный исключительно покладистый характер — соблазняли Тур­генева оставить борьбу за свободу личности либо простую порядочность и пойти на мировую с враждебными силами, перед писателем возникал суровый и грозный призрак Белин­ского, звавший назад, к священному походу за правое дело. «Записки охотника» стали первой и самой долговечной тур­геневской данью гаснувшему на глазах наставнику и другу. Читатели видели и продолжают видеть в этом шедевре изу­мительное, проницательное, чисто и высоко художественное описание старой сельской России — уже изменяющейся, — ее природы и обитателей.

Но сам Тургенев смотрел на эту книгу как на первую великую вылазку, предпринятую им против ненавистного крепостничества, как на крик негодования, коему надлежало с тех пор неумолчно и неотступно преследовать российских правителей. В 1879-м, когда на этом вот самом месте[293] Окс­фордский университет присвоил Тургеневу степень почет­ного доктора права, Джеймс Брайс, представлявший публике русского писателя, назвал его поборником свободы. Это вос­хитило Тургенева.

Белинский не был ни первым, ни последним из повлияв­ших на жизнь Тургенева коренным образом; первое и, пожа­луй, самое разрушительное влияние оказала мать писателя: волевая, истеричная вдова, существо жестокое и горько разо­чарованное во всем, любившее своего сына и надломившее душу его. Даже по далеко не мягким понятиям тогдашних русских помещиков эта женщина была оголтелым чудовищем. В детстве Тургенев стал свидетелем ее неописуемой жесто­кости по отношению к постоянно унижаемым домочадцам и крепостным крестьянам, а в одном из эпизодов рассказа «Бригадир», по-видимому, излагается случай, когда бабушка Ивана Сергеевича по материнской линии собственными руками убила крепостного мальчика: в припадке бешенства ударила его, ранила, свалила на пол и, разъярившись оконча­тельно, задушила подушкой[294]. Тургеневские рассказы и пове­сти изобилуют воспоминаниями подобного рода, от коих писатель старался избавиться всю жизнь.

Именно детские воспоминания подобного рода и застав­ляли молодых людей, получивших университетское образо­вание и благодаря ему ценивших западную цивилизацию, непрестанно заботиться о достоинстве и свободе личности и ненавидеть уже увядавший русский феодализм — этими двумя чувствами с самого начала отличалось политичес­кое мышление всей русской интеллигенции. Нравствен­ное смятение было весьма изрядным. «... Наше время алчет убеждений, томится голодом истины», — писал Белинский в 1842 году, когда с ним познакомился двадцатичетырехлет­ний Тургенев: — «<...> наш век — весь вопрос, весь стрем­ление, весь искание и тоска по истине»[295]. Тринадцать лет спустя Иван Сергеевич как бы вторит Белинскому: «Бывают эпохи, где литература не может быть только художеством — а есть интересы высшие поэтических интересов»[296]. Тремя годами позже Толстой, в то время исповедовавший идеал чистого искусства, предложил Тургеневу совместно издавать чисто литературный и художественный журнал, свободный от низменной и грязной политической полемики. Тургенев ответил: «в наше время не до птиц, распевающих на ветке», не до «лирического щебетанья»[297]. «Политическая возня Вам противна; точно, дело грязное, пыльное, пошлое; — да ведь и на улицах грязь и пыль — а без городов нельзя же»[298].

Привычный образ Тургенева — чистого художника, помимо воли втянутого в политическую борьбу, но в глу­бине души начисто ей чуждого, — этот портрет, создавав­шийся и правыми, и левыми критиками (особенно теми, кого раздражали «политические» тургеневские романы), обманчив и неверен. Главные произведения, создававшиеся писателем начиная с середины 1850-х и далее, полны «жгучими» общест­венными и политическими вопросами, которые тревожили либеральных тургеневских сверстников, а на его мировоззре­ние глубоко и неизгладимо повлиял исступленный гуманизм Белинского — в частности, яростные нападки последнего на все, что было вокруг темного, растленного, гнетущего и лживого[299]. Двумя-тремя годами ранее, в Берлинском уни­верситете, Иван Сергеевич внимал гегельянским пропове­дям будущего агитатора-анархиста Бакунина, своего сокурс­ника, преклонялся перед гением германского философа и, как в свое время Белинский, восторгался диалектическим блеском бакунинских речей. Через пять лет, уже в Москве, Тургенев познакомился и вскоре подружился с молодым радикальным публицистом Герценом и членами его кружка. Он разделял ненависть новых знакомых к любому порабощению, любой несправедливости или жестокости, но, в отличие от некото­рых из них, не мог чувствовать себя уютно в рамках какой- либо философской доктрины либо идейной системы.

Все обобщенное, отвлеченное, абсолютное отталки­вало Тургенева; его мировосприятие оставалось обострен­ным, определенным, тонким и неизлечимо реалистическим. И гегельянство — равно и правого, и левого толка, — впитанное в студенческие берлинские годы, и материа­лизм, и социализм, и позитивизм, о которых несконча­емо спорили друзья, и народолюбие, и коллективизм — то есть пересуды о сельской общине, идеализировавшейся теми российскими социалистами, коих горько разочаро­вал и обескуражил позорный крах левых европейских дви­жений в 1848 году, — все это было для Тургенева пустыми абстракциями, бесплодно подменявшими действительность; многие верили в них, кое-кто даже исхитрялся жить сог­ласно им, — но бытие, шероховатое и угловатое, но живые человеческие характеры и поступки наверняка сопротивля­лись бы этим доктринам и разнесли бы их вдребезги, вздумай кто-нибудь серьезно претворить подобные учения в жизнь. Бакунин был закадычным, славным другом-приятелем, но его мечтания — то славянофильские, то анархические — не оставили в тургеневских мыслях ни следа. Иное дело — Герцен, остроумный, ироничный, изобретательный мысли­тель; в молодые годы у них с Тургеневым находилось немало общего. Однако герценовский «народный социализм» казался Тургеневу жалкой фантазией; мечтой человека, Чьи прежние заблуждения развеялись после разгрома западных революций, но долго существовать без мечты человек такого склада про­сто не мог: видя, что его старые идеалы — социальная спра­ведливость, равенство, либеральная демократия — оказались бессильны перед лицом реакции, торжествовавшей на Западе, он сотворил себе нового кумира — противопоставил златому тельцу алчного капитализма «дубленый тулуп»[300] русского мужика.