Русские на Ривьере

Тополь Эдуард Владимирович

– Смотри, вот видишь, в картотеке перечеркнута одна страничка. Там была записана мысль: настоящего нет, есть только прошлое и будущее. Это из древнеиндийского философского трактата. Вот из этой мысли родилась песня «Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется жизнь». Или строчка Пастернака «Прощайте, годы безвременщины». Я использовал эту идею в знаменитом шлягере из «Бриллиантовой руки», в песенке о проклятом острове, где нет календаря. Все понимали, что это про СССР. Вот такая у меня технология творчества, я же не сочинитель по вдохновению, я все время должен быть в форме.

Но слава Богу, песня «Все могут короли» проскочила тогда в новогоднем «Огоньке» и, конечно, уже назавтра стала шлягером, ее запела вся страна. А мы с Аллой из этого ресторана

поехали в Переделкино к фотографу Валере Плотникову, моему другу детства; он тогда был женат на дочери писателя Льва Кассиля Ирине. И мы на этой писательской даче продолжили наш новогодний вечер. Я попросил тогда Валеру сделать Аллины фотографии, которые совпали бы с ее сценическим образом. Потому что к этому моменту у меня уже возник план, что ей дальше делать на эстраде, какой, исходя из того, что для нее органично, создать ей имидж и как вдолбить его в сознание советского народа. План был такой.

Первое – это театр Аллы Лугачевой, обыгрывание предметов, декораций, костюма, то есть театрализация песни, что по тем временам никому в голову не приходило. Тут наудачу как раз подвернулся эстонский режиссер с желанием снять о ней какую-нибудь передачу для телевидения. Алла сказала: «Вот Сашечка, пусть он с вами поговорит». Мы сели, я ему предложил: пусть это будет фильм с названием «Театр Аллы Лугачевой», в нем будет каждая песня, как маленький спектакль, будет такой порядок песен, такие-то сценические эффекты, такие съемки на натуре, а такие – в интерьерах. Они так и снимали, я приезжал на съемки, а потом участвовал в окончательном монтаже. Но конечно, я нигде себя не выпячивал, никаких гонораров и титров себе не попросил, я это делал для своей любимой девушки, как подарок. Но идею «театра песни» мы внедрили в массовое сознание.

Второе – исповедальная форма. Не вообще – «наша страна» или «наш паровоз, вперед лети!», а только – я, это со мной случилось, это было в моей жизни. При этом совершенно не обязательно, соответствует ее реальная жизнь сценическому образу или не соответствует. Когда этот образ вдалбливается, как гвозди, то зритель начинает ему верить.

Третье – это образ одинокой женщины. По моим представлениям, основными потребителями эстрады являлись девочки-пэтэушницы, а также выросшие из них несчастные русские продавщицы. Обычно они были брошены своими мужьями, вели несчастную жизнь. И поэтому нужно было не скрывать того, что у певицы есть ребенок от неудачного брака, а, наоборот, выдвигать именно этот близкий публике образ – несчастная одинокая женщина с типичной русской судьбой.

И в этом, конечно, сильно помог Валера Плотников, по моей идее он создал целую серию фотографий одинокой матери-певицы с дочкой. Эти фотографии потом размножались, запихивались куда угодно – во все газеты, издания и даже на пластиковые сумки для покупок. Это был сознательный удар зрителю под дых. Но самый сильный удар был нанесен пластинкой «Зеркало души».

Случайно мы узнали, что на фирме «Мелодия» делают ее пластинку, я помчался туда и увидел совершенно жуткую обложку пластинки, которая называлась «Все могут короли». На эскизе красовалась Лугачева в сарафане. А поскольку это выпадало из создаваемого образа певицы, я сказал ей: запрети этот ужас, наложи вето. Она написала письмо протеста. И производство запланированной пластинки остановили, а вместо нее мы сделали первый советский двойной альбом, который назывался «Зеркало души». Это было мое название, а использованное в дизайне «зеркало души» и сейчас висит у меня в квартире. Алла распустила волосы, я положил ее на стол на живот, держал за ноги, а фотограф Слава Манешин лег на пол и снизу фотографировал ее, словно парящую в небе. В результате вышел альбом, который был по тем временам как бомба, потому что, во-первых, ни у кого никогда не было двойных альбомов, а во-вторых, он был един по замыслу,

по эстетике, по сопроводительному тексту, и в нем уже прочно закреплялся образ этой страдающей одинокой звезды с ребенком.

О ребенке нужно сказать особо. Ее дочке тогда было шесть лет, она еще в школу не ходила. Она росла одна, отца ей явно не хватало. И вдруг появился в доме мужчина, который делал ей какие-то поблажки, подарки, разговаривал с ней о ее проблемах, разрешал то, что не разрешали мама и бабушка. И у нас с ней сложились отношения просто замечательные. Например, была такая смешная сценка. Однажды ее настоящий отец навестил дочку днем. А мы с Лугачевой приходим домой вечером, дочка что-то шепчет Алле, Алла покатывается со смеху и говорит:

– Все нормально, дочка, иди спать.

А потом мне объясняет:

– Знаешь, что она сказала?

– Нет.

– Она мне на ухо нашептала: «Мама, будем папе говорить, что сегодня отец приходил?»

Для нее «отец» и «папа» были разные люди.

Еще один пункт, четвертый. Если уж потребителями ее жанра являются наши пэтэушницы, незнакомые с иностранными языками, то ей не надо копировать Запад, а, наоборот, нужно быть чисто русской певицей, тем более что и фамилия у нее такая русская. То есть никогда не исполнять западных песен и все время подчеркивать свою «доморощенность». Это было точно рассчитанное заполнение пустующей ниши. Потому что в тот момент на эстраде царили полька Эдита Пьеха, которая пела с акцентом, румынка София Ротару, которая жила на Украине, и еще несколько прибалтов. А русская ниша была пуста.

И пятым пунктом было то, что я назвал «лугачевский бунт». В то время обязательной частью репертуара любого певца была гражданская лирика – все эти «за себя и за того парня» и «а мы ребята семидесятой широты». А у нее должен был быть сознательный отказ от любых гражданских тем. Только о любви! Ни о чем больше! Советская власть? Да я ее в упор не вижу! Что опять-таки подкупало публику необыкновенно. Потому что все уже от этой власти устали. Может, на партсобрания и ходили, а на самом деле внутренне ненавидели систему. И поэтому, когда появлялся человек, который ставил себя вне этой зоны, – он притягивал к себе всеобщее внимание.

Таков был «тайный» стратегический план проекта «Алла Лугачева». А кроме него, был еще тактический план из двадцати пунктов по реализации этой стратегии. Он висел на стенке в нашей кухне. Его многие видели.

Конечно, для воплощения этого образа народной любимицы-страдалицы нужен был соответствующий репертуар. А в то время основными ее авторами были Зацепин и Дербенев. Но мне хотелось поднять планку, чтобы уровень ее песен был еще выше. А поскольку Шекспир был все-таки несколько выше моего любимого Дербенева, то я и прочел ей для начала свой любимый сонет:

Уж если ты разлюбишь – так теперь,Теперь, когда весь мир со мной в раздоре.Будь самой горькой из моих потерь.Но только не последней каплей горя…

Кончается этот сонет, как ты помнишь, словами:

Оставь меня, чтоб снова я постиг,Что это горе всех невзгод больнее.Что нет невзгод, а есть одна беда –Твоей любви лишиться навсегда.

А потом трагическое стихотворение Осипа Мандельштама: «Я вернулся в мой город, знакомый до слез…» Это, конечно, поэзия дай Бог какая, и песни на эти стихи, я считал, должны войти в ее репертуар. Поэтому я надоумил ее написать музыку к этим стихам. Правда, забегая немножко вперед, хочу сказать, что девушка позволяла себе несколько изменять стихи великих поэтов. Когда я в первый раз услышал это на концерте, я просто брякнулся на пол. Потому что в сонете Шекспира она изменила последнюю строфу и пела так: