Русские песни и романсы

Гусев Виктор Евгеньевич

Л. Н. Трефолев

Ямщик

Мы пьём, веселимая, а ты, нелюдим, Сидишь, как невольник, в затворе. И чаркой и трубкой тебя наградим, Когда нам поведаешь горе. Не тешит тебя колокольчик подчас, И девки не тешат. В печали Два года живёшь ты, приятель, у нас, Весёлым тебя не встречали. «Мне горько и так, и без чарки вина, Немило на свете, немило! Но дайте мне чарку, — поможет она Сказать, что меня истомило. Когда я на почте служил ямщиком, Был молод, водилась силёнка. И был я с трудом подневольным знаком, Замучила страшная гонка. Скакал я и ночью, скакал я и днем; На водку давали мне баря, Рублевик получим и лихо кутнем, И мчимся, по всем приударя. Друзей было много. Смотритель не злой; Мы с ним побраталися даже. А лошади! Свистну — помчатся стрелой… Держися, седок, в экипаже! Эх, славно я ездил! Случалось, грехом, Лошадок порядком измучищь; Зато, как невесту везёшь с женихом, Червонец наверно получишь. В соседнем селе полюбил я одну Девицу. Любил не на шутку; Куда ни поеду, а к ней заверну, Чтоб вместе пробыть хоть минутку. Раз ночью смотритель даёт мне приказ: «Живей отвези эстафету!» Тогда непогода стояла у нас, На небе ни звёздочки нету. Смотрителя тихо, сквозь зубы, браня И злую ямщицкую долю, Схватил я пакет и, вскочив на коня, Помчался по снежному полю. Я еду, а ветер свистит в темноте, Мороз подирает по коже. Две вёрсты мелькнули, на третьей версте… На третьей… О, господи-боже! Средь посвистов бури услышал я стон, И кто-то о помощи просит, И снежными хлопьями с разных сторон Кого-то в сугробах заносит. Коня понукаю, чтоб ехать спасти;

Но, вспомнив смотрителя, трушу, Мне кто-то шепнул: на обратном пути Спасёшь христианскую душу. Мне сделалось страшно. Едва я дышал, Дрожали от ужаса руки. Я в рог затрубил, чтобы он заглушал Предсмертные слабые звуки. И вот на рассвете я еду назад. По-прежнему страшно мне стало, И, как колокольчик разбитый, не в лад В груди сердце робко стучало. Мой конь испугался пред третьей верстой И гриву вскосматил сердито: Там тело лежало, холстиной простой Да снежным покровом покрыто. Я снег отряхнул — и невесты моей Увидел потухшие очи… Давайте вина мне, давайте скорей, Рассказывать дальше нет мочи!» (1868)

И. З. Суриков

Казнь Стеньки Разина

Точно море в час прибоя, Площадь Красная гудит. Что за говор? что там против Места лобного стоит? Плаха черная далеко От себя бросает тень… Нет ни облачка на небе… Блещут главы… Ясен день. Ярко с неба светит солнце На кремлёвские зубцы, И вокруг высокой плахи В два ряда стоят стрельцы. Вот толпа заколыхалась, — Проложил дорогу кнут: Той дороженькой на площадь Стеньку Разина ведут. С головы казацкой сбриты Кудри черные как смоль; Но лица не изменили Казни страх и пытки боль. Так же мрачно и сурово, Как и прежде, смотрит он, — Перед ним былое время Восстаёт, как яркий сон: Дона тихого приволье, Волги-матушки простор, Где с судов больших и малых Брал он с вольницей побор; Как он с силою казацкой Рыскал вихорем степным И кичливое боярство Трепетало перед ним. Душит злоба удалого, Жгёт огнём и давит грудь, Но тяжёлые колодки С ног не в силах он смахнуть. С болью тяжкою оставил В это утро он тюрьму: Жаль не жизни, а свободы, Жалко волюшки ему. Не придётся Стеньке кликнуть Клич казацкой голытьбе И призвать её на помощь С Дона тихого к себе. Не удастся с этой силой Силу ратную тряхнуть — Воевод, бояр московских В три погибели согнуть. «Как под городом Симбирском, Думу думает Степан, — Рать казацкая побита, Не побит лишь атаман. Знать, уж долюшка такая, Что на Дон казак бежал, На родной своей сторонке Во поиманье попал. Не больна мне ёа обида, Та истома не горька, Что московские бояре Заковали казака, Что на помосте высоком Поплачусь я головой За разгульные потехи С разудалой голытьбой. Нет, мне та больна обида, Мне горька истома та, Что изменою, не правдой Голова моя взята! Вот сейчас на смертной плахе Срубят голову мою, И казацкой алой кровью Чёрный помост я полью… Ой ты, Дон ли мой родимый! Волга-матушка река! Помяните добрым словом Атамана казака!..» Вот и помост перед Стенькой… Разин бровью не повёл. И наверх он по ступеням Бодрой поступью взошёл. Поклонился он народу, Помолился на собор… И палач в рубахе красной Высоко взмахнул топор… «Ты прости, народ крещёный! Ты прости-прощай, Москва!..» И скатилась с плеч казацких Удалая голова. (1877)

Д. Н. Садовников

Зазноба

По посаду городскому, Мимо рубленых хором, Ходит Стенька кажный вечер, Переряженный купцом. Зазнобила атамана, Отучила ото сна Раскрасавица Алёна, Чужемужняя жена. Муж сидит в ряду гостином Да алтынам счёт ведёт, А жена одна скучает, Тонко кружево плетёт. Стенька ходит, речь заводит, Не скупится на слова; У Алёны сердце бьётся, Не плетутся кружева. «Полюбилась мне ты сразу, Раскрасавица моя! Либо лаской, либо силой, А тебя добуду я! Не удержат ретивого Ни запоры, ни замки… Люб тебе я али не люб. Говори мне напрямки!» На груди её высокой Так и ходят ходенем Перекатный крупный жемчуг С золотистым янтарём. Что ей молвить?.. Совесть зазрит Слушать льстивые слова, Страхом за сердце хватает, Как в тумане голова… «Уходи скорей отсюда! — Шепчет молодцу она. — Неравно старик вернется… Чай, я — мужняя жена… Нешто молено?» — «Эх, голубка, Чем пугать меня нашла!.. Мне своей башки не жалко, А его — куда ни шла! Коль от дома прочь гоняешь, Забеги через зады В переулок, где разбиты Виноградные сады… Выйдешь, что ли?» — «Неуемный! Говорю тебе — уйди! Не гляди так смело в очи, В грех великий не вводи!..» — «Ну, коль этак, — молвит Стенька, Так на чью-нибудь беду, Я, непрошеный, сегодня Ночью сам к тебе приду!» Отошёл, остановился, Глянул раз, пообождал, Шапку на ухе поправил, Поклонился и пропал… Плохо спится молодице; Полночь близко… Чу!.. Сквозь сон Половица заскрипела… Неужели это он? Не успела «ах» промолвить, Кто-то за руки береёт, Горячо в уста целует, К ретивому крепко жмет… «Что ты делаешь, разбойник? Ну, проснется, закричит!..» — «Закричит, так жив не будет… Пусть-ка лучше помолчит. Не ошиблась ты словечком, — Что вводить тебя в обман: Не купец — казак я вольный, Стенька Разин — атаман! Город Астрахань проведать Завернул я по пути, Чтоб с тобой, моя голубка, Только ночку провести! Ловко Стеньку ты поймала! Так держи его, смотри, Белых рук не разнимая, Вплоть до утренней зари!..» 1882

М. Горький

Легенда о Марко

В лесу над рекой жила фея, В реке она часто купалась; И раз, позабыв осторожность, В рыбацкие сети попалась. Её рыбаки испугались, Но был с ними юноша Марко; Схватил он красавицу фею И стал целовать её жарко. А фея, как гибкая ветка, В могучих руках извивалась Да в Марковы очи глядела И тихо над чем-то смеялась. Весь день она Марка ласкала; А как только ночь наступила, Пропала веселая фея… У Марка душа загрустила… И дни ходит Марко, и ночи В лесу, над рекою Дунаем, Всё ищет, всё стонет: «Где фея?» А волны смеются: «Не знаем!» Но он закричал им: «Вы лжёте! Вы сами целуетесь с нею!» И бросился юноша глупый В Дунай, чтоб найти свою фею… Купается фея в Дунае, Как раньше, до Марка, купалась; А Марка — уж нету… Но всё же От Марка хоть песня осталась, А вы на земле проживете, Как черви слепые живут; Ни сказок о вас не расскажут, Ни песен про вас не споют! (1895), 1902

П. Г. Горохов

Изменница

Бывало, в дни весёлые Гулял я молодцом, Не знал тоски-кручинушки, Как вольный удалец. Любил я деву юную, — Как цветик хороша, Тиха и целомудренна, Румяна, как заря. Спознался ночкой тёмною, Ах! ночка та была, Июньская волшебная, Счастлива для меня. Бывало, вспашешь полосу, Лошадку уберёшь И мне тропой знакомою, В заветный бор идёшь, Глядишь: моя красавица Давно уж ждёт меня; Глаза полуоткрытые, С улыбкой на устах. Но вот начало осени; Свиданиям конец, И деву мою милую Ласкает уж купец. Изменница презренная Лишь кровь во мне зажгла, Забыла мою хижину, В хоромы жить ушла. Живёт у чёрта старого За клеткой золотой, Как куколка наряжена, С распущенной косой. Просил купца надменного, Её чтоб отпустил; В ногах валялся, кланялся, — Злодей не уступил. Вернулся в свою хижину — Поверьте, одурел И всю-то ночь осеннюю В раздумье просидел. Созрела мысль злодейская, Нашёл во тьме топор, Простился с отцом-матерью И вышел через двор. Стояла ночка тёмная, Вдали журчал ручей, И дело совершилося: С тех пор я стал злодей. Теперь в Сибирь далёкую Угонят молодца За деву черноокую, За старого купца. (1901)

В. Г. Тан (Богораз)

Цусима

У

дальней восточной границы, В морях азиатской земли, Там дремлют стальные гробницы, Там русские есть корабли. В пучине немой и холодной, В угрюмой, седой глубине, Эскадрою стали подводной, Без якоря встали на дне. Упали высокие трубы, Угасли навеки огни, И ядра, как острые зубы, Изгрызли защиту брони. У каждого мёртвого судна В рассыпанном, вольном строю, Там спят моряки непробудно, Окончили вахту свою. Их тысячи, сильных и юных, Отборная русская рать… На грудах обломков чугунных Они улеглись отдыхать. Седые лежат адмиралы, И дремлют матросы вокруг, У них прорастают кораллы Сквозь пальцы раскинутых рук. Их гложут голодные крабы, И ловит уродливый спрут, И чёрные рыбы, как жабы, По голому телу ползут. Но в бурю ночного прилива, На первом ущербе луны, Встают мертвецы молчаливо Сквозь белые брызги волны. Их лица неясны, как тени. Им плечи одела роса. И листья подводных растений Плющом заплели волоса. Летят мертвецов вереницы На запад, на сушу, домой. Несутся быстрее, чем птицы, Но путь им заказан прямой. Хребтов вековые отроги, Изгибы морских берегов И рельсы железной дороги Уж стали добычей врагов. И только остался окружный, Далёкий, нерадостный путь. На тропик летят они южный, Спешат материк обогнуть. Мелькают мысы за мысами, Вдогонку несётся луна. Они не опомнятся сами, Пред ними — родная страна. Но что же их стиснулись руки И гневом блеснули глаза? На родине смертные муки, Бушует слепая гроза. Унылое, серое поле, Неровная, низкая рожь… Народ изнывает в неволе, Позорная царствует ложь. Торговые, людные села, Больших городов суета… Повсюду ярмо произвола, Не знает границ нищета. От Камы до желтого Прута, Как буйного моря волна, Растёт беспощадная смута, Кипит роковая война. И плачут голодные дети, И катится ярости крик, И свищут казацкие плети, Сверкает отточенный штык… Снаряды взрываются с гулом, И льётся кровавый поток. Объяты багровым разгулом И запад и дальний восток. И падает также рядами Подкошенный юности цвет В широкие общие ямы, В могилы, где имени нет. (1905)

Т. Л. Щепкина-Куперник

На родине

От павших твердынь Порт-Артура, С кровавых Маньчжурских степей, Калека, солдат истомленный, К семье возвращался своей. Спешил он жену молодую И малого сына обнять, Увидеть любимого брата, Утешить родимую мать. Пришёл он… В убогом жилище Ему не узнать ничего: Другая семья там ютится, Чужие встречают его… И стиснула сердце тревога: Вернулся я, видно, не в срок… «Скажите, не знаете ль, братья, Где мать? Где жена? Где сынок?» — «Жена твоя… Сядь… Отдохни-ка… Небось твои раны болят». — «Скажите скорее мне правду… Всю правду!» — «Мужайся, солдат. Толпа изнуренных рабочих Решила пойти ко дворцу Защиты искать… С челобитной К царю, как к родному отцу… Надевши воскресное платье, С толпою пошла и она… И… насмерть зарублена шашкой Твоя молодая жена…» — «Но где же остался мой мальчик? Сынок мой?..» — «Мужайся, солдат… Твой сын в Александровском парке Был пулею с дерева снят». — «Где мать?» — «Помолиться к Казанской Давно уж старушка пошла… Избита казацкой нагайкой, До ночи едва дожила…» — «Не всё еще взято судьбою! Остался единственный брат, Моряк, молодец и красавец… Где брат мой?» — «Мужайся, солдат!» — «Неужто и брата не стало? Погиб, знать, в Цусимском бою?» — «О нет! Не сложил у Цусимы Он жизнь молодую свою… Убит он у Чёрного моря, Где их броненосец стоит… За то, что вступился за правду, Своим офицером убит». Ни слова солдат не промолвил, Лишь к небу он поднял глаза. Была в них великая клятва И будущей мести гроза… 1905

Неизвестный автор

(Переработка стихотворения Г. Д. Зубарева)

* * *

Раскинулось море широко, И волны бушуют вдали. Товарищ, мы едём далеко, Подальше от нашей земли. Не слышно на палубе песен, И Красное море волною шумит, А берег суровый и тесен, — Как вспомнишь, так сердце болит. На баке уж восемь пробило — Товарища надо сменить. По трапу едва он спустился, Механик кричит: «Шевелись!» «Товарищ, я вахты не в силах стоять, Сказал кочегар кочегару, — Огни в моих топках совсем прогорят; В котлах не сдержать мне уж пару. Пойди заяви, что я заболел И вахту, не кончив, бросаю. Весь потом истёк, от жары изнемог, Работать нет сил — умираю». Товарищ ушёл… Лопатку схватил, Собравши последние силы, Дверь топки привычным толчком отворил, И пламя его озарило: Лицо его, плечи, открытую грудь И пот, с них струившийся градом, — О, если бы мог кто туда заглянуть, Назвал кочегарку бы адом! Котлы паровые зловеще шумят, От силы паров содрогаясь, Как тысячи змей пары же шипят, Из труб кое-где пробиваясь. А он, извиваясь пред жарким огнём, Лопатой бросал ловко уголь; Внизу было мрачно: луч солнца и днём Не может проникнуть в тот угол. Нет ветра сегодня, нет мочи стоять. Согрелась вода, душно, жарко, — Термометр поднялся на сорок пять. Без воздуха вся кочегарка. Окончив кидать, он напился воды — Воды опресненной, не чистой, С лица его падал пот, сажи следы. Услышал он речь машиниста: «Ты, вахты не кончив, не смеешь бросать, Механик тобой недоволен. Ты к доктору должен пойти и сказать, — Лекарство он даст, если болен». За поручни слабо хватаясь рукой, По трапу наверх он взбирался; Идти за лекарством в приёмный покой Не мог — от жары задыхался. На палубу вышел, — сознанья уж нет. В глазах его все помутилось, Увидел на миг ослепительный свет, Упал… Сердце больше не билось… К нему подбежали с холодной водой, Стараясь привесть его в чувство, Но доктор сказал, покачав головой: «Бессильно здесь наше искусство…» Всю ночь в лазарете покойник лежал, В костюме матроса одетый; В руках на груди крест из воску лежал; Воск таял, жарою согретый. Проститься с товарищем утром пришли Матросы, друзья кочегара. Последний подарок ему поднесли — Колосник обгорелый и ржавый. К ногам привязали ему колосник, В простыню его труп обернули; Пришёл пароходный священник-старик, И слёзы у многих сверкнули. Был чист, неподвижен в тот миг океан, Как зеркало воды блестели; Явилось начальство, пришёл капитан, И «вечную память» пропели. Доску приподняли дрожащей рукой, И в саване тело скользнуло, В пучине глубокой, безвестной морской Навеки, плеснув, утонуло. Напрасно старушка ждёт сына домой; Ей скажут, она зарыдает… А волны бегут от винта за кормой, И след их вдали пропадает. (1900-е годы), (1917)

ПЕСНИ ОСВОБОДИТЕЛЬНОГО ДВИЖЕНИЯ

Н. А. Огарёв

Арестант

Ночь темна. Лови минуты! Но стена тюрьмы крепка, У ворот её замкнуты Два тяжёлые замка. Чуть дрожит вдоль коридора Огонёк сторожевой, И звенит о шпору шпорой, Жить скучая, часовой. «Часовой!» — «Что, барин, надо?» — «Притворись, что ты заснул: Мимо б я, да за ограду Тенью быстрою мелькнул! Край родной повидеть нужно Да жену поцеловать, И пойду под шелест дружный В лес зелёный умирать!..» — «Рад помочь! Куда ни шло бы! — Божья тварь, чай, тож и я, — Пуля, барин, ничего бы, Да боюся батожья! Поседел под шум военный… А сквозь полк как проведут — Только ком окровавленный На тележке увезут!» Шёпот смолк… Всё тихо снова… Где-то бог подаст приют? То ль схоронят здесь живого? То ль на каторгу ушлют? Будет вечно цепь надета, Да начальство станет бить… Ни ножа! ни пистолета!.. И конца нет, сколько жить!.. Между 24 февраля и 20 марта 1850

(Из поэмы «Забытые»)

Из-за матушки из-за Волги, Со широкого раздолья Поднялась толпой-народом Сила русская сплошная. Поднялась спокойным строем Да как кликнет громким кличем: «Добры молодцы, сбирайтесь — С Бела моря ледяного, Со степного Черноморья, По родной великой Руси, По Украине по казацкой! Отстоим мы нашу землю, Отстоим мы нашу волю! Чтоб земля нам да осталась, Воля вольная сложилась, Барской злобы не пугалась, Властью царской не томилась!..» Первая половина 1862