Русские писатели о цензуре и цензорах. От Радищева до наших дней. 1790–1990
Шрифт:
На том и расстались. Соболевский приехал в Чернышевский переулок поздней ночью, когда уже нельзя было созвать товарищей (телефонов тогда еще не было). Ему одному пришлось решать судьбу общего дела и выбирать между унизительным безмолвием в день великого юбилея или риском закрытия газеты. Он отдал распоряжение приостановить всю работу и, чрезвычайно взволнованный, уехал домой. Станки стали. Наборщики разошлись. Типография замерла.
Я был уже достаточно знаком с редакцией и ближайшими сотрудниками «Русских ведомостей», чтобы иметь право остаться в этой сутолоке и выждать, пока приедет Соболевский. Наконец, его выразительная фигура появилась на лестнице. Не знаю, спал ли он эту ночь, но теперь лицо его было спокойно и показалось мне чрезвычайно красивым. Он поднимался по лестнице, на верхней площадке которой ждали его, толпясь, служащие и некоторые товарищи, с таким видом, какой, должно быть, имеет английский премьер, который должен дать отчет в серьезном, непредвиденном конституцией и чрезвычайно ответственном шаге. Вскоре из толпы выделилась группа товарищей-редакторов, и за ними закрылась черная дверь редакторского кабинета. Там шли какие-то объяснения, от которых, – все это чувствовали, – зависела судьба газеты и личная судьба ее работников. Потом двери раскрылись, все разошлись по своим местам, редакторы отделов принялись за работу, и хорошо слаженная машина пошла в ход спокойно и уверенно, хотя никто не знал, выйдет ли завтра номер, над которым приходится работать сегодня. В этот
– Вы думаете, это лучше? – сказал мне при свидании В. М. Соболевский со своей характерной улыбкой. – Гораздо безопаснее нарушить закон, чем такой сепаратный каприз… Опасность еще не миновала. Оказалось, однако, что на этот раз гроза прошла мимо. Московский сатрап был «отходчив» и, вероятно, увидел, что попал, благодаря злобным советам, в глупое положение…
Быть может, многие, даже товарищи В. М. Соболевского теперь уже забыли об этом небольшом эпизоде, который покрыт и временем и, вероятно, другими случаями из многотрудной жизни газеты. Но в моей памяти эта маленькая история осталась со всею яркостью первого впечатления, осветившего новым светом характерную физиономию, определявшую для меня тогда внутреннее выражение «профессорской газеты». Я был молод.
И я довольно долго перед тем вращался в среде людей, привыкших с известной небрежностью относиться к своей личной судьбе и готовых с молодой беззаботностью ставить ее на карту.
Это бывает прекрасно, но часто это развивает требовательность и некоторое высокомерие. Теперь, когда я вспоминал фигуру В. М. Соболевского, подымающегося по лестнице под взглядами людей, судьбу и дело которых он так решительно подверг величайшему риску, – я понял, что бывает ответственность тяжелее и риск серьезнее, чем риск собственной судьбой. И то, что этот уравновешенный, сдержанный человек с спокойной речью и насмешливой улыбкой все-таки пошел на этот риск, не уклонился от тяжкой ответственности, что он своим «невыходом» нарушил общую картину позорного подчинения, – вызывало во мне в то время чувство не просто уважения, а личной нежности, почти влюбленности. <…>
С некоторыми сокращениями печатается по изданию: Короленко В. Г. Полн. собр. соч. СПб., 1914. Т. 2. С. 359–364.
Владимир Галактионович Короленко (1853–1921) – писатель, публицист, общественный деятель. В ряде публицистических выступлений, а также в автобиографическом романе «История моего современника» не раз касался цензурного положения печати. См. также далее его «Протест», опубликованный в ноябре 1917 г. в однодневной газете «В защиту свободы слова», в котором говорится о цензуре большевиков.
Воспоминания посвящены цезурному эпизоду, связанному с 25-летним юбилеем «великой реформы» 1861 г. По мнению министра народного просвещения И. Д. Делянова, неуместно «публичное празднование в какой бы то ни было форме юбилея отмены крепостного права», так как это «могло бы возбудить народные страсти и неприязненные чувства к дворянству». 20 сентября 1885 г. губернаторам был разослан циркуляр Дурново: «Государь император в виду нередко повторяющихся случаев возбуждения ходатайств и предположений о праздновании, по различного рода программам, 25-летий исполняющихся со времени совершения коих-либо исторических событий или издания государственных актов и законоположений, Высочайше повелеть соизволил: никаких 25-летних юбилеев не признавать и празднования их особенным образом запретить» (Цензура в России. С. 328).
Соболевский Василий Михайлович (1846—?) – публицист, издатель-редактор газеты «Русские ведомости».
Д. В. Коломийцев
А. М. Скабичевскому
137
Мне все казалось, что стих этот страдает неточностью. Мое сомнение разрешил В. Белинский в феврале 1898 г., когда я закончил чтение его сочинений. На 389
138
Когда в 1896 г. в № 324 «Биржевых ведомостей» появилась несправедливая нападка на г. Скабичевского за подписью «Я», то я сильно возмутился ею. Мной была написана статья в защиту г. Скабичевского. В ней приведено это стихотворение. В декабре 1896 г. мной было получено от г. Скабичевского следующее письмо: «Милостивый государь! Сердечное спасибо за Ваше лестное для меня внимание, но напечатать Ваше письмо в мою защиту от поруганий г. Ясинского на страницах “Нового слова” не можем, так как редакция “Нового слова” не имеет в виду вступать в какую бы то ни было полемику по поводу грязных инсинуаций и клевет безыменного пасквилянта. Это была бы для него большая честь, да и на всякое чиханье не наздравствуешься…» (Прим. Д. В. Коломийцева.)
Коломийцев Д. В. «Савл, Савл. За что ты меня гонишь?». Стихотворения (русские и украинские). Материалы для биографии. Документальные приложения. 4-е изд., совершенно переработанное. Симферополь, 1912. С. 353–355.
Даниил Васильевич Коломийцев (1866–1915) – весьма претенциозный стихотворец-самоучка, с явной склонностью к графомании. Выпустил 5 сборников стихов, которые «…сопровождал портретами, факсимиле, автобиографическими очерками, напоминающими житие страдальца за правду, а также документами о многочисленных судебных процессах с местной прессой…» (подробнее о нем см.: Русские писатели: Биогр. словарь. Т. 3: КМ. М., 1994. С. 24).
Публикация его стихотворного послания А. М. Скабичевскому представляет некоторый интерес как свидетельство читательской реакции на выход в свет первой русской книги о цензуре, – известного капитального труда критика и публициста либерально-народнической ориентации А. М. Скабичевского (1838–1910) «Очерки истории русской цензуры (1700–1863)», изданного в 1892 г. Ф. Ф. Павленковым. Как видно из примечания Коломийцева, псевдоним «Я» был известен Скабичевскому: под ним скрывался Иероним Иеронимович Ясинский (1850–1931) – прозаик, поэт, журналист, первоначально сотрудничавший в радикальной печати, а потом совершивший резкий поворот вправо. Ясинский пользовался дурной репутацией в литературной среде.
Заметим, что книги по этой теме, хотя бы и посвященные далеко отстоящему времени, проходили с большими цензурными затруднениями, что вполне понятно. В 60-е годы, в пору подготовки цензурной реформы 1865 г., само правительство выпустило ряд ведомственных изданий, предназначенных исключительно для «внутреннего употребления», однако труд Скабичевского впервые обращен к публике. Хотя он имел сугубо исторический характер и доведен только до начала 60-х годов, а сам автор пользовался исключительно опубликованными уже материалами, «Очерки истории русской цензуры», тем не менее, судя по специальному архивному делу С.-Петербургского цензурного комитета, первоначально подлежали запрету. «Книга эта не может претендовать на появление в свет с дозволения цензуры и должна подлежать безусловному запрещению на основании конфиденциальной инструкции цензорам, как не соответствующая по своему содержанию видам и намерениям правительства» (РГИА. Ф. 777. Оп. 4. 1892 г. Д. 59. Л. 3). Однако затем эта резолюция была несколько смягчена: книга была разрешена к печати, но с большими исключениями и купюрами. Подробнее от отношении императорской и советской цензур к указанной теме см.: Блюм А. В. Книговедение под цензурой // Книга: исследования и материалы. Сб. 83. М., 2005. С. 277–299.
В. А. Гиляровский
Сожженная книга
На Тверской, напротив генерал-губернаторского дворца, стоял четырехэтажный дом Олсуфьева. Ряд надворных флигелей был сплошной трущобой, а в доме на улицу четвертый этаж занимали меблирашки, известные всей Москве под именем «Чернышей», – комнаты с низкими потолками, с маленькими окнами, с подоконниками на треть метра от полу: чтобы посмотреть в окно, надо было согнуться в три погибели. Этим огромным домом управлял квартальный из бывших городовых, состоявший при генерал-губернаторе князе В. А. Долгорукове для личных услуг. Полиция перед ним трепетала и не смела сунуть носа в олсуфьевскую крепость – ни в ее трущобы, ни в меблирашки «Черныши», которые десятки лет содержала старуха Чернышева. Управляющий не интересовался, кто и как в них живет, вполне полагаясь на «Чернышиху», крестившую с десяток его детей, причем каждому своему крестнику она клала на «зубок» по выигрышному сторублевому билету. И хозяйка оправдывала доверие: в меблирашках всегда было тихо, ни шума, ни скандалов, – половина жильцов была не прописана. В семидесятых – восьмидесятых годах там останавливались и подолгу проживали отцы и деды нашей революции.
В эти годы самый большой номер, в две комнаты, занимал М. И. Орфанов-Мишла, бывший судебный следователь по должности, ярый народник-шестидесятник и автор «Сибирских рассказов», запрещенных для библиотек. Роста он был огромного, сложения богатырского, темная борода в полгруди, по-видимому, никогда не ведала ножниц, а косматая грива подстригалась раз-два в год.
В номере рядом с ним жил его друг Вася Васильев, провинциальный актер, служивший в то время в Москве, в театре А. А. Бренко, мой старый товарищ по сцене; сам он был крошечный, лицо с кулачок, бритое по-актерски, густые брови и черные курчавые волосы – родовое наследство по мужской линии.
Отец его был кантонист, по фамилии Шведевенгер, родом откуда-то с Волыни. В аракчеевские времена там забирали еврейских мальчиков от родителей, крестили их и в кантонистских школах воспитывали из них солдат. Разъезжали фуры по еврейским поселкам, ловили ребятишек и навсегда увозили от родителей. При крещении им давали имя и фамилию большей частью по крестному отцу, а отец с матерью даже не знали, где находится их ребенок. И Мишла и Вася были прописаны: один – по указу об отставке, другой – по паспорту клинского мещанина Василия Васильевича Васильева. Проживал мещанин Васильев по этому документу столько лет, сколько искала полиция солдатского сына Шведевенгера, разыскиваемого по делу Питерской коммуны в Эртелевом переулке и по другому делу, связанному с арестом Н. Г. Чернышевского. Потом он был арестован еще по делу 193-х [139] , но как-то ухитрился удрать, и на место Шведевенгера выплыл актер Васильев.
139
Дело 193-х – по этому делу так называемых «чайковцев» (по имени Н. В. Чайковского) осуждена была в 1874 г. большая группа народников-пропагандистов.
В номере Мишла стояли две кровати и диван вроде тургеневского «самосона», поперек которого могло в ряд улечься пятеро, что иногда и бывало. В номере Васи тоже стояли две кровати и диван поменьше и тоже не пустовали. Эти два номера были явками для народников и местом их ночлега. Два номера напротив занимали: один – студент Ершов, а другой – хористка Попова, знакомая Гриши Орденсона, торговца книгами, который время от времени, проездом через Москву «с товаром», останавливался у нее. Часть багажа он обычно по приезде отдавал Васе, а остальное вез дальше, главным образом в Воронеж, где у его жены был домишко. Вася распаковывал багаж и раздавал его по назначению в Москве. По большей части это были книжки и брошюрки на тонкой бумаге для рабочих на фабриках и заводах, а иногда увесистая пачка «Народной воли».