Русские поэты XX века: учебное пособие

Двадцатое столетие поначалу многое обещало России. Успехи науки, техники, искусства сулили прогресс и процветание. Блестящий «серебряный век» русской литературы, хотя и оказался недолгим, оставил глубокий след в истории мировой словесности.

Сегодня, когда столетие закончилось, очевидно, что обещания остались невыполненными, надежды не сбылись.

Судьба русской литературы в двадцатом веке сложилась так же трагически, как и судьбы ее читателей, страдавших под тяжестью неслыханных испытаний: кровавых войн и революций, репрессий, жесточайших несправедливостей, насилия, лжи, демагогии,

В августе 1921 года в застенках ЧК погиб 35-летний Н.С. Гумилёв. В его стихотворении «Слово» (1919) прозвучали пророческие строки:

А. Блок дважды за короткий срок успел глубоко разочароваться в русских революциях 1917 года – сначала февральской, а затем и октябрьской. Встретив их взрывом энтузиазма: «…переделать все. чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, веселой, чистой и прекрасной», написав на этой волне знаменитые «Двенадцать» (1918), он затем замолчал почти на три года, создав перед смертью поэтическое завещание – «Пушкинскому дому» (1921):

Как и его любимый Пушкин, Блок в сорокалетнем возрасте умер от «недостатка воздуха» в том же августе 1921 года.

Знаменательно, что почти одновременно, менее чем за год, ушли из жизни выдающиеся таланты: символист Блок, акмеист Гумилёв, футурист В. Хлебников, скончавшийся в июне 1922 года в роковом для русских поэтов 37-летнем возрасте.

Что ожидало оставшихся?

Четверть века спустя английский писатель Дж. Оруэлл опубликовал книгу «1984». В ней содержится подробный анализ анатомии и физиологии тоталитарного общества. По мнению писателя, его непременным, обязательным спутником является новояз (новый язык), лексика которого «была сконструирована так, чтобы точно, а зачастую и весьма тонко выразить любое дозволенное значение, нужное члену партии, а кроме того, отсечь все остальные значения, равно как и возможности прийти к ним окольными путями. Это достигалось изобретением новых слов, но в основном исключением слов нежелательных и очищением оставшихся от неортодоксальных значений – по возможности от всех побочных значений. Приведем только один пример. Слово «свободный» в новоязе осталось, но его можно было использовать лишь в таких высказываниях, как «свободные сапоги», «туалет свободен». Оно не употреблялось в старом значении «политически свободный», «интеллектуально свободный», поскольку свобода мысли и политическая свобода не существовали даже как понятия, а следовательно не требовали обозначений. Помимо отмены неортодоксальных смыслов, сокращение словаря рассматривалось как самоцель, и все слова, без которых можно обойтись, подлежали изъятию. Новояз был призван не расширить, а сузить горизонты мысли…».

Мертвые слова, как их называл Гумилёв, начали свою агрессию в самом начале двадцатых годов. Произнесенные или написанные без участия ума и сердца говорящего или пишущего, взятые напрокат, готовые стереотипы, словесные штампы о классовой непримиримости, коллективизме, оптимизме и т. п., они осуществляли скрытую цель истребления свободной мысли, социальной справедливости, малейшей оппозиционности. Новояз производил в сознании человека необратимые изменения, разрушая способность к фантазии, к воображению, к эмоциональному дифференцированному восприятию неортодоксальных понятий.

Язык персонажей М. Булгакова, Е. Замятина, М. Зощенко, А. Платонова, Ильфа и Петрова сохранил образцы зарождавшегося русского новояза в речи Эллочки Людоедки из «Двенадцати стульев»,

Копенкина из «Чевенгура», Шарикова и Швондера из «Собачьего сердца», в речи персонажей Зощенко, Замятина и других писателей.

Тяжелее всего приходилось поэтам. Поэтическое слово немыслимо вне полета фантазии, интуиции, метафоры. Оно никак не хотело укладываться в жесткие рамки новояза. Случайно ли, что именно против поэтов, в первую очередь, оказались направлены самые разнообразные методы устранения и устрашения инакомыслящих?

В 1924 году в партийном документе от 9 мая специальной строчки была впервые «удостоена» А. Ахматова – «не расстреливать, но не печатать». Тем временем с поэтами стало происходить неладное: в 1925 году последовало самоубийство С. Есенина, в 1930 – В. Маяковского, в 1941 – М. Цветаевой, в 1945 при таинственных обстоятельствах погиб Д. Кедрин. В ГУЛАГе исчезли Н. Клюев и О. Мандельштам, в разное время и в разные сроки там «отметились» Н. Заболоцкий, Я. Смеляков, Д. Андреев, О. Берггольц и др.

В середине двадцатых годов, освободившись от борьбы за «военный коммунизм», закончив гражданскую войну, Коммунистическая партия вплотную занялась идеологией. В 1925 году было опубликовано постановление ЦК ВКП(б) «О политике партии в области художественной литературы» – начала реализовываться мысль В. Ленина: «Литература должна стать частью общепролетарского дела, колесиком и винтиком одного, единого социал-демократического механизма». «Тот, кто сегодня поет не с нами, тот – против нас», – таким стал лозунг эпохи. О чем и как нужно было петь, догадаться нетрудно. Преобладающими сферами изображения жизни рекомендовались политика, охрана и производство. Главным критерием оценки литературного произведения – выполнение руководящих указаний партии и правительства. С каждым годом усиливался чугунный гнет цензуры. Не имея других источников существования, многие поэты были вынуждены добиваться публикации своих сти-.хов всевозможными компромиссами, отнюдь не способствовавшими усилению их художественных достоинств. Способ Маяковского – «но я себя смирял, становясь на горло собственной песне» – для многих был неприемлем, да и финал его жизни не вдохновлял.

В сознании творца стало возникать поистине убийственное явление, подобное вирусу в современном компьютере, – так называемый внутренний редактор. В процессе творчества перо поэта постоянно натыкалось на слова, которые (автор это прекрасно понимал) цензура никогда не пропустит. Поэт собственными руками уничтожал свою внутреннюю свободу. Начиналось омертвление языка равносильное гибели поэзии. Путь русской литературы в двадцатом веке усеян «трупами» ярко начинавших, но быстро увядших поэтических талантов. Блестящий дебют Н. Тихонова сменился заурядной карьерой литературного чиновника, публиковавшего свои вирши исключительно благодаря служебному положению. Четверть века молчал после знаменитой «Гренады» и «Песни о Каховке» М. Светлов, лишь перед смертью, благодаря оттепели, выпустивший новые стихи – «Охотничий домик» и др. Чуть короче была пауза в творчестве Н. Асеева и В. Луговского. Таких примеров, вплоть до конца века, немало.

Поразительная метаморфоза произошла с Э. Багрицким, поэтом, воспевавшим романтику революции, Тиля Уленшпигеля, птицелова Диделя, Летучего Голландца и т. п. Он не смог сопротивляться давлению тоталитарной идеологии. В одном из стихотворений 1929 года Багрицкий воссоздает впечатляющую сцену. В болезненном видении ему является Ф. Дзержинский и предъявляет требования текущего века: