Русские поэты XX века: учебное пособие
Шрифт:
Вот первый момент – «свершения»:
Там шла борьба на смерть. Они дрались за местоИ право наблевать за свадебным столом.Стремясь стать сразу всем, насилуя невесту,Стреляли наугад и лезли напролом.Отмеченная реминисценция – в новом для себя контексте – удивительно точно «маркирует» русский вариант воплощения идей «Интернационала».
А вот «эхо» события – ежегодные празднования:
Под радиоудар московского набата На брачных простынях, что сохнут по углам, Развернутая кровь, как символ
Лирический герой и его собеседник – не наблюдатели, не «историки», но органические частицы русской истории, несущие ее в себе:
Мой друг, иные здесь. От них мы недалече. /…/Подставь дождю щеку в следах былых пощечин.Хранила б нас беда, как мы ее храним.И здесь, возвращаясь к сюжету «свадьбы», поэт находит замечательную образную мотивировку ореолу мученичества над сегодняшней Россией, над собою как ее частицей:
Но память рвется в бой. И крутится, как счетчик,Снижаясь над тобой и превращаясь в нимб.«А свадьба в воронках летела на вокзалы…» И вот судьба нежеланных на «празднике» гостей (их становилось все больше, их разбрасывало все дальше от «свадебного стола» – на восток и на Запад):
Усатое «Ура!» чужой, недоброй волиВертело бот Петра в штурвальном колесе.Искали ветер Невского да в Елисейском полеИ привыкали звать Фонтанкой Енисей.(Подобные горько-знаменательные географические «сближения» мы находим и в песне «Зимняя сказка». «Все ручьи зазвенят, как кремлевские куранты в Сибири. / Вся Нева будет петь. И по-прежнему впадать в Колыму».)
Финал песни – вновь переход в настоящее:
За окнами салют. Царь-Пушкин в новой раме… —но уже навсегда больное прошлым и одновременно вдохновляемое им:
Подобие звезды по образу окурка.Прикуривай, мой друг, спокойней, не спеши…Мой бедный друг, из глубины твоей душиСтучит копытом сердце Петербурга.…Именно этого, пусть больного, но вдохновения не заметил (поскольку сам его не имел) другой песенный собеседник Башлачева. Этот некто («не помню, как зовут») из «Случая в Сибири», называющий душу «утробой», слышит в песнях героя (а явная автобиографичность текста позволяет говорить «в песнях Башлачева») не то, что там на самом деле содержится:
Хвалил он: – Ловко врезал ты по ихней красной дате.И начал вкручивать болты про то, что я – предатель.Автора «Петербургской свадьбы» (а именно о ней, по всей видимости, идет разговор) до глубины души возмущает не то или иное политическое самоопределение, а нелюбовь к своей стране и нежелание в ней жить:
Не говорил ему за строй. Ведь сам я – не в строю.Да строй – не строй. Ты только строй.А не умеешь строить – пой.А не поешь – тогда не плюй.Я – не герой. Ты – не слепой.Возьми страну свою.Извращенному пониманию слушателя (как боялся и не хотел Башлачев именно такого понимания его песен!) герой противопоставляет прямую, лишенную какой бы то ни было метафоричности или возможности иного понимания логическую цепочку, завершаемую пронзительной в своей выстраданной простоте фразой: «Возьми страну свою»…
Но для самого героя этот случай не прошел бесследно, отняв много душевных сил, и в последних двух строфах содержится просьба – почти мольба! – к единственному для него животворному источнику – России:
Я первый раз сказал о том, мне было нелегко.Но я ловил открытым ртом родное молоко.И я припал к ее груди. И рвал зубами кольца.Выла дорожка впереди. Звенели колокольца.Пока пою, пока дышу, дышу и душу не душу,В себе я многое глушу. Чего б не смыть плевка?Но этого не выношу. И не стираю. И ношу.И у любви своей прошу хоть каплю молока.…Возможно, именно такой «капли молока» и не хватило Баш-лачеву в роковой день 17 февраля 1988 года. У русского поэта тем трагичнее складывается земная жизнь в родной стране, чем ближе к сердцу принимает он ее боли. Башлачев понимал это. А потому однажды написал и спел – о других и о себе:
Несчастная жизнь! Она до смерти любит поэта.И за семерых отмеряет. И режет. Эх, раз, еще раз!Всего два стихотворения-песни – но и они, кажется, дают понять, с какой неповторимой творческой индивидуальностью, с какой пронзительной поэзией мы имеем дело.
…Поэзией. С приставкой «рок-» или без нее – неважно. На этом уровне приставки можно не учитывать. Впрочем, Башлачев повторим, художник «третьего жанра», выросший «между» и «над» рок-поэзией и авторской песней.
Последняя, кстати, в 70-е годы – а еще более в 80-е и начале 90-х – заметно эволюционирует. Обогащаясь рок-энергетикой (более жесткие гитарные ритмы, большая голосовая экспрессия – вплоть до аффектации), авторы-исполнители приближались к рок-группам и «количественно»: все чаще появляются дуэты (Иващен-ко – Васильев, братья Мищуки, братья Радченко; многочисленны дуэты «певец – гитарист», «певец – скрипач» и т. п.) и даже ансамбли авторской песни (трио клуба им. В. Грушина, «Седьмая вода», «Последний шанс» и другие).
Налицо ситуация «смешения жанров». Послушав, скажем, выступления А. Градского и ансамбля «Терны и агнцы», весьма трудно непосвященному догадаться, что первый начинал именно как рок-музыкант, а последние называют себя «ансамблем авторской песни».
Это, конечно, не значит, что «чистых» жанров больше вообще нет. Авторская песня, например, продолжает радовать своих поклонников «женскими» городскими романсами В. Долиной и «просто женскими» песнями Т. Дрыгиной, блестящими сатирическими зарисовками Л. Сергеева, прозрачной лирикой А. Дольского и А. Суханова… В свою очередь, многие рок-поэты 90-х продолжают работать (и интересно работать!) лишь с группами: И. Кормильцев и В. Бутусов – с «Наутилусом Помпилиусом», А. Григорян – с «Крематорием», В. Шахрин – с «Чай-Ф».