Русские символисты: этюды и разыскания
Шрифт:
Именно в произведениях «исключительной формы», подобных «Демону», Ремизов, начиная литературный путь, усматривал наиболее значительные свои творческие достижения. Однако его ритмизованные поэмы и стихотворения в прозе отвергались не только «традиционными», но и модернистскими изданиями; ремизовские опыты подобного рода отпугивали своим надрывным пафосом, «чрезмерностью» художественных красок, им предпочитали «беллетристические» миниатюры писателя — ростки его позднейшего зрелого творчества [379] . Брюсов, при всей своей принципиальной установке на модернизм, в том числе и на модернистские «крайности», также относился достаточно настороженно к «лирическим» произведениям Ремизова; их косвенная оценка заключена в его кратком отзыве о ремизовском рассказе «Медведюшка», помещенном в «Новом Пути»: «Ремизов <…> читаемее, чем обычно. Но все же трудно…» [380] .
379
Так, редактор «Нового Пути» П. П. Перцов писал Ремизову 29 января 1903 г.: «Может быть, у Вас найдется что-либо еще, подходящее для нас — особенно по части беллетристики?» (РНБ. Ф. 634. Ед. хр. 249. Л. 13 об.); редактор журнала «Правда» В. А. Кожевников, в ответ на предложение Ремизова опубликовать его переводы из Пшибышевского, писал ему 26 октября 1903 г.: «…несравненно интересней была бы Ваша оригинальная беллетристика, в коей, как я слышал, Вы уже далеко не начинающий. Почему Вы не присылаете мне Ваших рассказов?» (Там же. Л. 32).
380
Письмо к П. П. Перцову от 7 июля 1903 г. // ИМЛИ. Ф. 13. Оп. 3. Ед. хр. 23.
Думается, что «нечитаемость» поэм и стихотворений Ремизова заключалась для Брюсова не только в сумбурности их содержания и нечеткости формально-композиционного рисунка, но и в определенной идейно-эстетической тональности. Ранний Ремизов мог бы стать для Брюсова полноправным и ценимым литературным сподвижником в пору издания сборников «Русские символисты»; внутренний пафос ремизовских лирических медитаций был вполне созвучен настроениям, которые воплотились в брюсовских стихотворениях середины 1890-х гг.:
Друзья! Мы спустились до края! Стоим над разверзнутой бездной — Мы, путники ночи беззвездной, Искатели смутного рая.Однако в начале века Брюсов ставил уже совсем иные литературные задачи, горизонты его творчества раздвинулись, поэтическое мировидение обогатилось и усложнилось. В такой ситуации индивидуалистический пессимизм и декадентская аффектация, невнятные «надмирные» томления и натуралистические детали, сигнализирующие о «демонических» началах бытия, которые сказывались в его произведениях 1890-х гг. и которыми в избытке были насыщены ремизовские опыты, заключали в себе для Брюсова уже известный анахронизм. Брюсов напечатал в «Весах» в 1904–1905 гг. несколько корреспонденций Ремизова, однако риторика в духе провинциального декаданса, которой не избежал писатель в статье о деятельности «Товарищества новой драмы», рассуждая о миссии модернистского театра («…назначением его должно быть изображение той борьбы и томлений и тех ужасных криков, что горячими потоками необузданно с шумом погибающих водопадов, сокровенно с грозовым затишьем молитвы, от отчаяния изнывающей, выбиваются из груди человеческой, живут и плавят и точат сердце человеческое, придавленное всею тяжестью повседневной жизни», и т. д. [382] ), не могла его не покоробить, несмотря на все сочувствие основному пафосу ремизовского выступления. Новая корреспонденция Ремизова на ту же тему, представленная им в «Весы», в журнале не появилась [383] . После переезда Ремизова в начале 1905 г. в Петербург даже эпизодические его выступления в «Весах» на долгое время прекратились. Брюсов отрицательно расценил роман Ремизова «Пруд» в его первопечатной редакции, публиковавшейся в 1905 г. в журнале «Вопросы Жизни». «Как плохи романы Ремизова и Сологуба!» — восклицал он в письме к жене от 23 июля 1905 г. [384] . Если отношение Брюсова к сологубовскому «Мелкому бесу» в данном случае может вызвать недоумение, то оценка романа «Пруд», представлявшего собой квинтэссенцию ремизовского повествовательного стиля в ранний период творчества писателя, не является неожиданной.
381
Брюсов Валерий. Собр. соч.: В 7 т. М., 1973. T. 1. С. 89.
382
Ремизов Алексей. Товарищество новой драмы. Письмо из Херсона // Весы. 1904. № 4. С. 36.
383
См. письмо Ремизова к Брюсову от 12 октября 1904 г. (Литературное наследство. Т. 98: Валерий Брюсов и его корреспонденты. Кн. 2. С. 181–182).
384
РГБ. Ф. 386. Карт. 69. Ед. хр. 5.
Преодоление Ремизовым декадентского «лиризма» и постепенный поворот к «объективной» манере повествования и обретению собственного стиля, которым отмечено его творчество второй половины 1900-х гг., встретили у Брюсова сочувственную оценку. Он высоко отозвался о сказках из книги «Посолонь» [385] , ставшей первым крупным и безусловным литературным успехом Ремизова. Брюсов входил в состав жюри на конкурсе «Золотого Руна», присудившего в декабре 1906 г. премию рассказу Ремизова «Чертик» — одному из первых произведений, в которых уже были налицо особенности его зрелой повествовательной манеры. За «Чертиком» последовали такие замечательные рассказы Ремизова, как «Занофа», «Суд Божий», «Царевна Мымра», «Жертва» и другие, в которых, по словам Блока, уже не было «корявости» и «мучительности» прежних опытов: «Ремизов как бы научился править рулем в океане русской речи <…> Ремизов овладел образами, словами, красками; он уже свободно, без субъективных лирических опасений, отпустил их в объективную эпическую даль <…>» [386] . «Жертву» — один из лучших своих рассказов новой «эпической» манеры — Ремизов опубликовал в «Весах» (1909. № 1) после того, как Брюсов призвал его возобновить сотрудничество в журнале. Позднее, взяв в свои руки литературно-критический отдел «Русской Мысли», Брюсов также старался заполучить произведения Ремизова, преодолевая настороженное отношение к ним редактора-издателя П. Б. Струве. Высылая ему осенью 1910 г. статью Иванова-Разумника о Ремизове, Брюсов писал: «Вы видите, что я не одинок в своей защите Ремизова. Я уверен, что своего круга читателей, и не маленького, он добьется» [387] . «…Сейчас Ремизов хорошее „имя“», — вновь подчеркивал Брюсов в письме к Струве от 10 марта 1911 г. [388] .
385
20 ноября 1906 г. Брюсов писал Ремизову: «Мне очень нравится „Посолонь“. Ваше творчество явно растет» (Литературное наследство. Т. 98: Валерий Брюсов и его корреспонденты. Кн. 2. С. 201).
386
Блок Александр. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. С. 407 (статья «Противоречия», 1910).
387
ИРЛИ. Ф. 444. Ед. хр. 43. Свою общую позицию по отношению к Ремизову Струве отчетливо сформулировал в письме к Брюсову от 7 сентября 1910 г.: «…признавая таланты и важность сотрудничества Сологуба и Ремизова, я все-таки относительно этих двух писателей считаю необходимой особую осторожность и осмотрительность для редакции „Русской Мысли“, ибо они сами, на мой взгляд, недостаточно осторожно „печатаются“» (ИРЛИ. Ф. 444. Ед. хр. 59).
388
Литературный архив. Материалы по истории литературы и общественного движения. М.; Л., 1960. Т. 5. С. 334 / Публ. А. Н. Михайловой.
В то же время обращает на себя внимание то обстоятельство, что Брюсов, плодовитый и оперативный критик, писавший фактически обо всех крупных писателях символистского круга (а обо многих и по нескольку раз), произведениям Ремизова, в начале века выпущенным в свет в нескольких десятках отдельных изданий, не посвятил ни одной своей статьи, ни одной рецензии [389] . В этом забвении мог быть какой-то элемент случайности; безусловно, сказывалось и обычное для Брюсова-критика предпочтение поэзии — отзывов о стихотворных книгах у него неизмеримо больше, чем о художественной прозе. Едва ли в этом играли роль идейные мотивы: Брюсов в целом не разделял убеждений о «нелепости жизни, иррациональности человеческой психологии» (как он обобщенно характеризовал общий смысл ремизовского творчества [390] ), не разделял и представлений Ремизова о «богооставленности» человека в мире и его роковой обреченности на страдание, сходных с основными положениями позднейшей философии экзистенциализма [391] , — но со свойственным ему «плюрализмом» признавал право писателя на исповедание собственной «правды» и в обсуждение вопросов мировоззренческого характера с ним не вступал. Скорее всего в критическом невнимании Брюсова к Ремизову могло сказываться принципиальное несходство их творческих устремлений и стилевых тенденций.
389
Укажем лишь на краткую характеристику, данную Брюсовым книжке Ремизова «Электрон» (Пб.: «Алконост», 1919): «„Электрон“ А. Ремизова написан тщательно и вдумчиво; это — ряд „мыслей“, изложенных ритмической прозой; но, во всяком случае, книжка — для весьма ограниченного круга читателей» (Художественное слово. Временник И. К. П. М., 1920. Кн. 1. С. 57; подпись: В. Б.). Ср.: Брюсов Валерий. Среди стихов. 1894–1924: Манифесты. Статьи. Рецензии. М., 1990. С. 530.
390
Письмо к П. Б. Струве от 10 марта 1911 г. // Литературный архив. Т. 5. С. 333.
391
О «предэкзистенциалистском» характере творчества и мировоззрения Ремизова см.: Сёке Каталин. «Апофеоз беспочвенности»: Лев Шестов и Алексей Ремизов // Dissertations slavicae, XV. Szeged, 1982. С. 105–120.
Справедливы замечания о том, что ремизовская проза организована «симфонически», с использованием музыкальных композиционных принципов [392] . Сам Ремизов заявлял в книге «Иверень»: «…я никакой рассказчик, я песельник, и из меня никогда не вышло „романиста“: мой „Пруд“, „Часы“, „Крестовые сестры“, „Пятая язва“, „Плачужная канава“ и даже „Оля“ — какой-то канон и величание, но никак не увлекательное зимнее чтение моего любимого Диккенса. Мне легче говорить от „я“, не потому что я бесплоден <…> и вовсе не по „бесстыдству“, а потому что „поется“» [393] . Другая важнейшая особенность ремизовской прозы — предпочтение «школьному синтаксису» «лада природной речи» [394] . Выразителями «школьного синтаксиса» (в более уважительном варианте — «русской искусственной книжной речи» [395] ) для Ремизова были крупнейшие писатели XIX в. — Пушкин, Гончаров, Тургенев, Чехов и др.; Брюсов естественным образом примыкал к этому ряду. В русле «книжной», «пушкинской» традиции Ремизов воспринимал и «скорпионовские» альманахи «Северные Цветы» («Символисты под знаком Пушкина» [396] ), и идею «прекрасной ясности» М. Кузмина, прокламированную журналом «Аполлон»: «Это был всеобщий голос и отклик от Брюсова до Сологуба. Мне читать было жутко. <…> Прекрасная ясность по Гроту и Анри де Ренье» [397] . Ремизов же стремился к развитию национальных начал в художественном слове, какими он их понимал, к следованию фольклорно-поэтическим и древнерусским литературным традициям; свою писательскую генеалогию он возводил к Епифанию Премудрому, протопопу Аввакуму, а в новейшей литературе — к Гоголю и Лескову. Считая в этом смысле своим сподвижником В. В. Розанова, Ремизов подчеркивал, что у подавляющего большинства русских писателей синтаксис «письменный», «грамматический», а у Аввакума и Розанова «— „живой“, „изустный“, „мимический“» [398] .
392
См.: Безродный М. Генезис лейтмотивов у А. М. Ремизова // Сборник трудов СНО филологического факультета. Русская филология, V. Тарту, 1977. С. 98–109.
393
Ремизов А. М. Собр. соч. Т. 8. С. 275.
394
Там же. С. 399.
395
Из письма Ремизова к Н. В. Кодрянской от 2 декабря 1948 г. (Кодрянская Наталья. Алексей Ремизов. С. 216).
396
Дневниковая запись Ремизова от 19 ноября 1956 г. (Там же. С. 301).
397
Ремизов А. Собр. соч. Т. 10. С. 246–247.
398
Там же. С. 314. О глубоком интересе Ремизова к Аввакуму см.: А. М. Ремизов. Письма к В. И. Малышеву / Публ. С. С. Гречишкина и А. М. Панченко // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1977 год. Л., 1979. С. 203–215. Подробному анализу древнерусской традиции в творчестве Ремизова посвящена монография А. М. Грачевой «Алексей Ремизов и древнерусская культура» (СПб., 2000).
«Музыкальная» организация повествования, подчеркнуто национальный колорит, «изустносгь», сказовость ремизовской прозы, — все эти особенности стоят в полярной оппозиции тем стилевым ориентирам, которые присущи творчеству Брюсова. Стройная, отчетливая, логически ясная, выверенная композиция брюсовских стихов и прозы, стремление к «гармонии» и внешнему совершенству, строгая функциональная определенность всех формальных компонентов (ср. шутливое замечание Ремизова Брюсову: «Вы таких строгостей напустили, что ой-ой» [399] ), с одной стороны, и с другой — ремизовский «хаос», фабульные ходы, подчиненные саморазвитию образно-стилевой структуры, «плетение словес» на новый лад — орнаментальная проза [400] , магия самоценного слова, возрожденного из дали веков или извлеченного из глубин диалектной речи, пренебрежение логическим распорядком и ценностной иерархией в художественной интерпретации действительности («Я только археолог, — отмечает Ремизов, — для которого нет ни важного, ни неважного, все одинаково ценно для какой-то смехотворной истории») [401] . При столь различных конкретных эстетических ориентациях и устремлениях неудивительно, что Брюсов воздерживался от развернутой характеристики и оценки художественного мира Ремизова, далекого ему и не особенно созвучного, признавая, впрочем, его значение и его право на суверенное существование. Ремизову творчество Брюсова (и прежде всего его проза) также в целом оставалось достаточно чуждо, и хотя он на всю жизнь сохранил признательность поэту, способствовавшему его вступлению в литературу, среди современников-символистов он выделял на первый план две другие, более близкие ему фигуры — Александра Блока и Андрея Белого.
399
Письмо от 25 ноября 1906 г. // Литературное наследство. Т. 98: Валерий Брюсов и его корреспонденты. Кн. 2. С. 203.
400
О связи между стилем «плетения словес» XIV–XV вв. (Епифаний Премудрый) и орнаментальной прозой начала XX в. см.: Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. 3-е изд. М.,1979. С. 115–118.
401
Запись Ремизова от 24 июня 1948 г. // Кодрянская Наталья. Алексей Ремизов, вклейка между с. 48–49.