Русский ад. Книга вторая
Шрифт:
Нет, показалось вроде… показалось, нет никого. Да и зачем бы людям тащиться сюда, в это вонючее подземелье: тьма кромешная, уныло капает вода с потолка, грязные кирпичные стены, небрежно перемазанные цементом, хотя… лучше дома места нет!
…Собаки – твари гордые и степенные. Подохнув, они гниют не сразу; три-четыре дня проходит до первого запаха. А вот кошки, да еще когда солнышко, воняют уже через пару часов, да так, что аппетит у крыс на неделю пропадает!
Егорка с Катюхой – ничего, привонялись. Все начиналось с пьянки! Как вечер –
Свежевание, так сказать.
Освежеванную кошку Егорка кидал в ржавое ведерко, густо посыпал ее солью, и получалась у них солонина.
Это девка придумала: солонина. Как-то раз Егорка трепался по пьяни, что, когда польские полки Москву брали (он какую-то книжку читал), московский люд – тех, кто за царя, за веру стоял, – другие москвичи… те, что полякам радовались… заживо укатывали в бочках – на солонину. – Правильно, зачем же хоронить, если можно съесть? Москвичи закусывали москвичами. И с каким размахом: широкие столы накрывали аж на Красной площади, хотя морозец в те дни был еще какой!
«Славно пили, наверное», – мечтательно пробормотал Егорка и закрыл глаза. Катюха вцепилась ему в волосы и орала, пьяная, что люди не могут жрать людей, Бог не велит, что Егорка все это придумал, потому как Егорка – сволочь и совесть еще в детстве пропил… А Егорка уже ничего не слышал и не понимал – валился, как бревно, на опилки и засыпал, да так что поднять его было невозможно.
На самом деле Фроська на Катюху не злилась, хотя бок болел, все еще болел, особенно – по ночам. Вздрюченная она, эта Катюха. Каждый день кричит, что ей жить надоело, что она прямо сейчас бросится из окна.
Какого еще окна? Где здесь окна? Устала? Когда успела? Как же так – жизнь не любить? Червяк – вон, какой длинный, а жизнь у него такая короткая…
Почему среди людей столько идиотов? Сред зверей нет идиотов (Фроська не встречала). А люди?
Если бы не Анечка, этот ангелочек, Фроська просто бы сдохла от голода, это факт. Анечка всегда что-то приносила: кости, бульончик, хлеб…
Иногда она опускалась рядом с Фроськой на опилки и шептала ей на ушко, что мама ее совсем-совсем не любит и часто бьет, а о людях говорит только гадости, даже о детях. Анечка прочила Фроську найти ей другую маму – добрую и ласковую. И главное, чтобы не била…
Да, еще чуть-чуть, совсем чуть-чуть… – лапки окрепнут, и Фроська тут же убежит к себе домой, в свой подъезд, к крысам! – Слушайте, – если у них, у людей, весь народ, от Егорки до Ельцина, превратится в отморозков? Каким тогда будет город – а?
…Прелесть, какой пейзаж: растянулся у батареи могучий русский мужик – Егорка, он же безработный Егор Васильевич Иванов.
Так упился, сердечный, третий день храпит. Проспится – и сразу в магазин: Егор Васильевич грузчиком устроился, тару таскает, ящики и коробки. У хозяина
Бормотуха – это технический спирт, в магазине спиртом морозильники чистят. Хотя нынче уже не чистят, проверок-то нет, что ж тогда, спрашивается, спирт переводить?
Для Егорки и Катюхи бормотуха сейчас – главный напиток. Однажды Егорка где-то украл бутылку «Хеннеси», так они с девчонкой чуть дуба не дали. Это ж надо было (с непривычки-то!) так травануться… Слава богу, Егорка не запойный. А вот Катюха если начинала, – то все, желчью блюет, из горла кишки вот-вот вылезут, а пьет, пьет, остановиться не может, остановиться для нее – это еще страшнее…
Во народ беду себе придумал! Это ж надо так себя ненавидеть!..
И опять Фроське послышались голоса.
Люди? Зачем? Зачем здесь люди?
Она встала на задних лапках и резко замерла, как суслик, забыв, что лапки у нее сейчас слабые-слабые…
Нет, послышалось, просто послышалось…
Катюха, кстати, исчезла. Третий день ее нет.
Ушла за едой и исчезла.
Трезвая, Катюха всегда играла с Фроськой. Они шалили, прятались друг от друга по углам, весело разбрасывая опилки. Однажды Катюха решила даже ей лапки помыть, но с водой плохо, пришлось снег растопить.
Люди! Точно люди! Люди идут.
Зачем? А?.. Зачем они здесь?..
Где же, черт возьми, жить крысам, если вокруг – люди?
Голоса приближались, были все громче и громче, где-то совсем рядом, тут… за стенкой…
– Здеся, здеся, Эдуард Палыч, черномордики сидят, – говорила женщина. – Другой-то, Палыч, дырочки нету, это-то я те профессионально заявляю, как ответственный человек.
Ольга Кирилловна! Мать всех подъездов русских! Королева мусора и пыли., собственной персоной, участкового привела!
– Я ведь, Палыч, напраслину ни за что не возведу, ты меня знаешь! Понимаю, блин, какой личности докладываю. Тута… тута их помоечка организована, здесь они, суки, пирують…
Голос приторный, как мыта в чае.
– Я те че? – отвечал Эдуард Палыч, – я те на спине туда поползу? Мне че, больше делать сейчас нечего?..
Капитан милиции! Фроська подползла к щелке в цементной стене и видела сейчас их обоих хорошо. И как только в милицию людей с таким брюхом берут? Может, правда, там сейчас работать некому?
…Капитан Эдуард Павлович Окаемов состоял в участковых недавно: прежде он работал в околотке, с бумагами (каждая бумага в их отделе – это не бумага, это чистое золото), но не сошелся с начальником характером, вот и отправили Окаемова «улицы подметать».
– Так где отбросы-то? – спрашивал Окаемов.
– А прям за стеной, Палыч! Тута, тута эти баклажаны кроются… Может, Палыч, мы их газком шуганем?..
Ольга Кирилловна преданно заглядывала ему в глаза.
– Каким иш-шо г-газком?.. – не понял Окаемов. – Совсем сдурела, мать? Тебе случайно мыши башку не отгрызли, а?