Русский ад. Книга вторая
Шрифт:
– Так вонюченьким, Палыч, вонюченьким! – не отставала Ольга Кирилловна. – Ш-шоб, значит, сами от-тель повылетали. Как мухи!
Она нервно теребила варежки.
– Злая ты, – усмехнулся Окаемов. – Очень злая. Как известная сука и большевичка Розалия Землячка. Дай ей волю, она бы весь народ перебила. Что ни человек, то враг. И у этого быдла была власть!
– Да уж какая я есть… – развела руками Ольга Кирилловна. – Нынче время такой – каждый только до себя. А че ж погань разную жалеть? От погани обчественный покой в замутнении, а народ у нас в доме со связями, люди с-ча быстро растут, сам знаешь…
– Да уж… – Окаемов тщательно обстукивал каждый кирпич, – времечко нагрянуло… веселое…
– Вот я и предлагаю: баллончик им в дырочку!
– Ч-че?
– Иприт.
– Какой иприт? Что несешь, дура! Ты соображаешь, что есть иприт?
– Газ веселенький.
– Да уж… веселее некуда…
Фроське показалось, что она видит смерть. Так уже было однажды – там, во дворе, когда Катюха залепила в нее булыжником.
– От иприта, между прочим, глазищи с кулак делаются, как у Зойки Федоровой, когда ее повалили.
– Это кто такая? – насторожилась Ольга Кирилловна.
– Артистка.
– А, артистка…
Ольга Кирилловна не любила артистов, потому как жила с ними в одном доме. Все они как индюшки, а человека труда презирают!
– Широкая такая, с задом, – обрисовал Окаемов портрет Зои Федоровой. – Зад у нее был как поднос. Вспомнила? «Свадьба в Малиновке»…
– Это там, где какой-то черт морду блинами вытирал? С салфетками перепутал? И официанта ругал…
– Какой черт?
– …салфетки, говорит, у вас жирные. Алкаш.
– Не, это ты попуталась, там блинов не было… А Зойке по куполу так залепили – глазищи сразу на стол полетели: один в чашечку с кофеем упал, другой растекся по столу лужицей… Прикинь, удар был, да? Это уже не убийство, Оленька, это зверство.
– Господи, неужто ж правда?..
– Не повезло бабе, – согласился Окаемов. – Глаз нет, вместо глаз дыры, а башка – цела-целехонька, ни одной царапины! Не мокруха, короче, а высшая математика. Обнулили бабу самым выдающимся образом… – заключил Окаемов. – Я такой удар всегда в пример привожу.
…Окаемов терпеть не могу стукачей, звонивших ему в любое время суток, даже ночью (с появлением демократии заявлялось, что и чекисты, и милиция отказываются от услуг сексотов, но если сексотов нет, значит, работать надо самим, а работать в милиции некому, особенно в убойном отделе, поэтому сексотов сейчас стало намного больше, «стучат» они «в охотку», буквально за копейки).
– И кто ее так, Палыч? – приставала Ольга Кирилловна. Она обожала подобные истории.
– Убийство по найму.
– Наши, выходит…
– А?
– Наши, Палыч, все могут. Если захотят!
– Не, Оленька… На Лубяночке от Зойки тут же все открестились! Не мы, мол, не наша кафедра…
– А чья?
– Одному Богу известно, – вдохнул Окаемов. – Неустановленное лицо. Неустановленным предметом. Наш начальник за Зойку всех отшкурил тогда до блеска. Скальп участкового сполз ему прямо на морду. А что толку, скажи! Никого не нашли.
Ольга Кирилловна слушала очень внимательно.
– Нарисовалась Светочка Щелокова, – продолжал Окаемов, – мгновенно! Красавец полковник от нее прискакал. Продвинутый, лет тридцать пять, не больше, а уже на «Волге». Все иконы лично у Зойки со стен снимал. И картины. Много картин. Море черное и камни… говорили, Айвазовский.
– Завсегда так, – кивнула Ольга Кирилловна.
– На кражу списали.
– И что, глазищи… повылетали прям?!
– Говорю же тебе. Зойка у Берии агентом была, потом на Лубянку попала и отсидела, сердечная. Она ж убийце сама дверь отворила, хотя после Лубянки от всех людей как черт от ладана шарахалась. Раз двадцать спросит в дверной глазок, кто к ней пришел и зачем, хотя видит, кто стоит, не слепая была… То есть чтоб она к себе в квартиру чужого запустила – да ни в жись. Тогда это не Зойка. И колбаску все время прятала.
– Матерь Божия… – оторопела Ольга Кирилловна. – Салями, что ль? Финскую?
– Разную, Оленька.
– Куда… прятала?
– Куда-куда… Все тебе скажи! – засмеялся Окаемов. – Под матрас.
– А, жадная, значит… – сплюнула Ольга Кирилловна. – Артистки все жадные. До посинения!
– Ареста ждала, – спокойно объяснил Окаемов. – Дом-то знатный был, под каждым окном – рожи в мраморе. Смоктуновский на Смоктуновском, короче, сплошная кумирня!
К Зойке заходишь – квартира как аэродром. Бабы голые в мраморе сделаны и столы золотые. А тухлятиной прет, как на Хитровке в базарный день!
Фроська так и стояла на задних лапках, бежать поздно, она же здесь как в капкане, подвал был действительно очень похож на карцер, и где-то там, высоко, падали с потолка капли воды…
– Уй, мать ядре… на! – Ольга Кирилловна уже забыла, похоже, зачем она пришла в подвал. – Артистки, Палыч, только с виду чистые…
– Тебе виднее, – сплюнул Окаемов. – Они как в раю живут. Ты к раю ближе, чем я!
– А колбаса, значит, как заначка? – не отступала Ольга Кирилловна.
– Соображаешь, – кивнул Окаемов. – Если мы опять за ней явимся… лагерники всегда новых арестов ждали, покоя-то нет, отбили покой… – Если мы явимся, ее кто к холодильнику подпустит? Будет она вещички собирать, вот колбаску-то и прихватит незаметно, в камере пару дней нормально протянет, с колбаской-то, если ее при шмоне не отберут… – А запах выдавал. Сама-то Зойка ни хрена уже не чувствовала, ей чуйку в лагере под самый корень отбили.
– Заслужила, если отбили, – перебила Ольга Кирилловна.
– Ага… – устало кивнул Окаемов. – Заслужила. Еще как! Лаврентию Палычу не дала.
– Самому?..
– Самому.
– Во, блин, гордая! Было че беречь! Я вот… десять раз подумаю: беречь иль не беречь! В сторону согласия.
– Нуты бл… дь… – засмеялся Окаемов.
– Да счас! Я просто начальство я уважаю. Служу чем могу, товарищ капитан.
– Советскому Союзу!
– Никак нет. Российской Федерации!
– А она, Оленька, мужа любила. Муж у Зойки американец был.