Русский ад. На пути к преисподней
Шрифт:
Потом (Коржаков подсказал) ему изготовили специальную папку (вроде как для бумаг), куда незаметно входила плоская фляга, – Ельцин принимал не много, где-то грамм сто – сто пятьдесят и, как говорится, «приходил в сознание».
– Што вы… как клоун, понимашь?
– Жду, Борис Николаевич. Пережидаю, когда закончится этот чертов цирк…
– Не чертыхайтес-ить – не люблю.
– Есть!
Ельцин повернулся спиной и медленно, тяжело подошел к окну.
– Готов вылететь в Африку уже этой ночью.
– А вы… Абрамовича такого… знаете?..
– Круглый сирота, Борис Николаевич. Ни отца, ни матери, ни стыда, ни совести.
– Потом поясню, почему спрашиваю, – Ельцин устало смотрел в окно.
– Слушаюсь.
Часы на кремлевской башне сообщили людям, что их жизнь сократилась еще на пятнадцать минут.
– Значит, так, – Ельцин встал перед Коржаковым. – Жизненно важно: Хас. Продумайте до мелочей. Вы вообще… больше думайте, между прочим, это правильно будет. Если Москва… на мне, понимашь, стоит, то на таких, как Руслан, провинция держится, на них и… за них, – Ельцин опять поднял указательный палец. – … Летчика нашего… пора в вираж крутануть, ш-шоб свечкой торчал, понимашь; он… с Хасом в дружбе, вот пусть и слепят что-нибудь… ну, заговор, что ли, я не знаю, ш-шоб, оружие у всех, автоматы, лимонки, бомбы… и ш-шоб весь мир, короче, увидел эти рожи, – активно надо соображать. Первые пусть начнут.
– Так точно. Понимаю.
– А не получится – загоню, вы меня уже… хорошо знаете… Как Михаил Кутузов – Наполеона.
– Лучше я здесь сдохну, Борис Николаевич. За веру, за Отечество… русское. За Президента.
Коржакову показалось, что Ельцин смотрит на него как на сына.
– Пока рано.
– Есть!
– Тогда ч-чаю несите… Где, понимашь, ваши б-бараночки?..
6
Алешка не успевал: последняя электричка была в 9.02, а до станции – бежать и бежать.
На Ярославском вокзале он кинется в метро, до Пушкинской – 19 минут с пересадкой… да, ровно в десять он должен быть на планерке.
Дорогу от Подлипок до Москвы Алешка знал наизусть. Устроившись на лавке, он обычно спал, но стоило ему мельком взглянуть в окно, как он сразу определял, где волочится поезд и сколько осталось мучиться.
Электрички ходили медленно. За окном – сплошная помойка, взгляду отдохнуть не на чем, рельсы, пятиэтажки и огромное количество гаражей. В Лосинке дома уперлись в рельсы так, будто это уже не рельсы, а тротуар. Вчера мужик один в поезде рассказывал, что нет в Лосинке больше алкашей: ближайший магазин – на той стороне дороги, а переход не построили.
Естественный отбор!
…А, черт, Алешка не успевал. Вон она, 9.02, вон хвост! Игорь Несторович Голембиовский застынет, как орел на скале, а господин Боднарук, его заместитель, ласково улыбнется: пра-ходите-пра-ходите, Алексей Андреевич, вон – стульчик свободный у окна, вас, вас ждем…
Подлипки – веселая станция. В маленьких городах народ оттягивался исключительно на привокзальных площадях. Алешка искал жизнь всюду, даже там, где ее нет и не может быть. У! – здесь, на станции Подлипки жизнь не просто была, кипела! По выходным люди приходили сюда целыми семьями, чтобы отдохнуть, пройтись по перрону, съесть пирожки или пончики, прогуляться по киоскам, магазинам, встретить знакомых.
Раньше на площади в Подлипках был тир. Очередь в тир выстраивалась, как в Мавзолей. Купить свежую газету именно здесь, на станции, считалось особым шиком; только сюда завозили «Неделю» и, правда редко, «Советский спорт»…
Гуляя по платформе, Алешка часто (про себя) разговаривал с собой о себе. У него были две любимые темы: личное и социальное поведение «пэров Кремля» – главная тема, другая – он сам, молодой журналист Алексей Арзамасцев, его интервью, репортажи и статьи, короче – его вклад в современную журналистику…
Алешка ценил себя чрезвычайно высоко.
Подошла электричка. Вагон пахнул людьми, как свинарник – свиньями. По утрам лучше всего ездить в тамбуре: холодно, стекла выбиты, ветер хлещет по твоей роже, но зато – зато! – есть чем дышать. Если ты не хочешь, чтобы тебя обидели или, допустим, изгадили пьяной блевотиной, надо ездить в середине поезда: вся пьянь доползает только до первого или последнего вагона. По вечерам, когда гуляет шпана, лучше всего держаться поближе к военным – их не трогают. В электричке можно пить водку, портвейн или пиво, это нормально. Но не дай бог съесть бутерброд или, допустим, пить коньяк (даже когда есть стакан). Побьют, причем больно. Пить в электричке коньяк – значит не уважать электричку. Алешка очень боялся ветеранов; в Советском Союзе все ветераны войны и труда были ужасно злые и агрессивные. Попробуй не уступи ветерану место! Если ты не хочешь (а кто хочет?), чтобы тебя согнали с лавки, надо притвориться спящим. Или умирающим – неважно. Закон электрички: спящих и умирающих не трогают. А вдруг ты просто пьян в стельку? Тебя тронешь, ты взбесишься или упадешь?..
Иногда кажется: может, у нас не электричек мало, а просто людей много?
Но это черные мысли.
…Да, чудес не бывает! Алешка влетел в редакцию, когда планерка – уже отгремела. Толстый Васька Титов тут же сообщил, не поворачивая головы:
– Тебя Боднарук ждет.
– Ясно, – кивнул Алешка.
Николай Давыдович Боднарук, заместитель главного редактора, был самым мрачным человеком в «Известиях». Алешка не мог понять, зачем Голембиовскому – Боднарук. «Не все так просто, видать…» – решил он про себя.
– Два раза спрашивал, – с удовольствием добавил Васька.
После смерти (прижизненной смерти) «Правды», «Советской культуры» и других изданий ЦК КПСС «Известия» оказались самой респектабельной газетой Российской Федерации. Игорь Несторович Голембиовский, почти единогласно избранный (коллективом) главным редактором, вел себя как абсолютный диктатор, но для газеты умная диктатура главного редактора – совершенно необходимая вещь.
В отличие от многих-многих своих коллег, Голембиовский действительно никого не боялся, ни Ельцина, ни Коржакова, тем более – Хасбулатова, просто знал цену и себе, и газете.
«Известия» умели работать на будущее, а если (редко-редко) и озирались по сторонам, то делали это тактично и незаметно для читателей.
Боднарук сидел на седьмом этаже. Сейчас самое главное – скроить такую рожу, чтобы Боднарук поверил, что он вытащил Алешку… ну… как минимум из кабинета Ельцина, где Борис Николаевич (под нажимом Алешки) раскрывал «Известиям» свою загадочную душу.
Алешка резко, коленкой, толкнул дверь в кабинет:
– Чего, Николай Давыдович?
Наглость для журналиста – почти всегда удача.