Русский ад. На пути к преисподней

Караулов Андрей Викторович

Для начала, я считаю, такой союз должен стать союзом трех славянских государств. А уже на следующем этапе – все остальные. Славяне дают старт. И говорят республикам: посторонних нет. Все сейчас братья! Создаем союз, где никто не наступает друг на друга, где у каждой республики свой рубль, своя экономика и своя, если хотите, идеология… вместе с национальным менталитетом и колоритом. Ясно?

…Ельцин, сидящий на старой березе, был трогателен и смешон; он с головой погрузился в немыслимую куртку-тулуп, припрятанную, видно, еще с уральских

времен. И ведь действительно в Ельцине было что-то комедийное – он напоминал огромного Буратино! Мастер приделал ему руки, ноги и хотел было поработать над его лицом, но что-то, видимо, его отвлекло, и композиция осталась незаконченной.

– Если Азербайджану идеология позволяет убивать армян, – все так же тихо заметил Шапошников, – а Азербайджан, Борис Николаевич, не захочет сейчас вернуть Карабах…

– Ну и шта-а… – махнул рукой Ельцин. – Рас-сия… как старший брат… всех остановит… разом… и посадит за пере-го-воры. Пусть разговаривают. Ско-о-лько нужно. Пока, значит, не найдут решение. А вы што… ха-тите… ш-шоб все было как с-час… што ли?., ни бе, ни ме?..

Когда Ельцин сердился, он начинал говорить как-то по-клоунски; возникало ощущение, что он пародирует самого себя.

Дождь пошел сильнее, и Коржаков опять раскрыл над Ельциным зонт.

Генералам зонты не полагались, генералы мокли, но Ельцин этого не замечал.

– То есть Россия все равно центр, Борис Николаевич? – тихо спросил Шапошников.

– А как? Только центр, понимашь, без Лубянки и… разных там… методов. Это, – Ельцин опять поднял указательный палец, – главное! Свобода!

И Москва, понимашь, будет… центр здравого смысла. Как третейский судья! Захотим – прикрикнем на Карабах, жалко что ли? Но если прикрикнем, то с умом! А если с умом, это, значит, нормально и демократично… – Ельцин сделал паузу и опять смерил всех взглядом с головы до ног, – потому что армия остается единой, погранвойска – одни, МВД, внешняя политика – одна. Почти все одно… короче…

…Да, чувствуется в Завидово север, еще как чувствуется, ветры бьют наотмашь, даже здесь, в лесу…

Коржакову не хотелось прерывать это совещание – он задрал голову, пытаясь оценить все соседние березы. Вдруг какая свалится на Бориса Николаевича?

Грачев улыбался, кивал головой, слушая Ельцина, хотя аргументация его не убеждала. В декабре 88-го Нахичевань, например, уже заявляла о выходе из СССР. Ну, заявила… – а дальше-то что? Кто, какая страна или, скажем, международная организация признали бы выход из СССР трех прибалтийских республик без согласия на это самого СССР?

Еще больше, чем Грачев, разволновался Баранников: МВД остается, армия остается, а КГБ? Неужели Ельцин, всегда презиравший, кстати, «контору», сведет роль органов только к внешней разведке?

– Возражения есть? – спросил Ельцин.

Дождь вроде бы перестал, уже и солнышко вроде бы пробивалось через елки, но Коржаков так и стоял с огромным зонтом – строгий и злой.

– Ну?

Налетел ветер – удар

был такой, что Ельцин, казалось, даже покачнулся на своем пне.

– Ну?.. – повторил он.

Генералы молчали.

– Я долго служил на Западной Украине, – тихо начал, наконец, Шапошников, – и знаю, Борис Николаевич… как там относятся к русским. Если позиции Москвы ослабнут, вокруг русских скоро начнутся такие пляски, что покрикивать придется… часто.

– И ваши предложения, министр?

Шапошников поднялся.

– Повременить… пока. Найти другое решение.

– Какое такое… другое?

– Ну… – Шапошников съежился, – иначе как-то все провернуть…

– А., как, понимашь? Вы знаете?

Ельцин разозлился, он даже чуть приподнялся на своем пне.

– Я не знаю, – развел руками Шапошников.

– И я не знаю! – отрезал Ельцин.

– Трудно будет, мне кажется, – продолжил Шапошников, – построить капитализм в одной, отдельно взятой республике. Мы… мы распадаемся, а везде – рубли, Борис Николаевич! Сначала надо, наверное, русскую валюту ввести…

– Вам не холодно? – вдруг поинтересовался Ельцин.

– Никак нет! – вскочил Грачев.

– Тогда сидите… – разрешил Ельцин.

– Вы, товарищ маршал, доложите Борису Николаевичу про разговор с Горбачевым, – вежливо попросил Баранников. – В деталях, если можно.

– Не надо… в деталях; Горбачев, понимаешь, уже… прибегал… ко мне, хотел вас, Евгений Иванович, в отставку отправить.

– Сволочь Горбачев, – твердо сказал Баранников.

Шапошников встал:

– Так я и знал, Борис Николаевич… Сначала завтраком кормят, потом сдают.

– Может, костер развести? – подошел Коржаков.

– Мне не надо, – буркнул Ельцин.

– Кроме того, Борис Николаевич, – упрямо продолжал Шапошников, – если Россия выделяется, так сказать, в самостоятельное государство, нас, русских, ну… всех, кто в России… будет примерно… сто пятьдесят миллионов – так? Если даже не меньше. А американцев… с их штатами… двести пятьдесят миллионов.

– Сколько-сколько?.. – не расслышал Ельцин.

– Двести пятьдесят.

– Ну и шта-а..?

– То есть даже по численности, Борис Николаевич, – невозмутимо продолжал Шапошников, – их армия становится в два раза больше нашей. Чтоб был паритет, придется увеличить призыв – верно? А у нас призывать некого, одни калеки, да и доктрина сейчас другая – сокращать Вооруженные силы… раз служить некому…

– Товарищ министр, вы не расслышали, – Грачев тоже поднялся и встал рядом с ним. – Президент Российской Федерации нашу армию не трогает. Она… армия… и будет как раз тем фундаментом, на котором мы выстроим новый союз.

– Сядьте оба, – приказал Ельцин.

– Да, когда еще он образуется, Паша… – спокойно возразил Шапошников. – Но пока… я так понял… союз трех. А я не уверен, что Снегур, например, быстро к нам присоединится, я их знаю…

– Зато Назарбаев присоединится, – твердо сказал Ельцин. – Вот увидите.