Русский ад. На пути к преисподней
Шрифт:
– Республика! – Ельцин поднял указательный палец. – Именно республика! А тут один Президент решил. С Полтораниным.
– Так Президент и должен решать за всех, Борис Николаевич…
Свет от лампы успокаивал, даже чуть усыплял, на Полторанина нападала зевота. Он старательно прикрывал рот рукой, стараясь показать, что ему крайне важен этот разговор.
– Есть Хельсинки, – упрямо продолжал Ельцин, – принцип нерушимости границ. Брежнев подписывал…
– Он подписывал, вот пусть с него и спрашивают! – махнул рукой Полторанин. – При чем тут Брежнев? Ельцин за Брежнева не отвечает.
– Ельцин отвечает за Россию в составе Союза… – не согласился Борис Николаевич. – А Хельсинки пока никто не отменял.
– Как это никто?.. – засмеялся Полторанин. – Мы отменили, Борис Николаевич! Мы! Взяли – и отменили! Мы же отпустили Прибалтику. И все только рады. Весь мир! Какая еще, к черту, нерушимость границ?
Ельцин пододвинул к себе рюмку и задумался.
– Россия весной проголосовала за Союз… – тихо сказал он.
У Ельцина была чисто русская манера вести разговор: спокойная-спокойная, где важно все, каждое слово, каждый взгляд…
– Так это ж когда случилось… – Полторанин опять махнулся. – Протащим через Верховный Совет, Руслан протащит: Россия решила – Россия передумала… Наш же вопрос! Внутренний… Я вот не знал, ага: в двадцать втором году, когда Ленин придумал Советский Союз, все республики послали его к чертовой матери; договор никто тогда не подписал, хотя чем только Ленин не грозил… Заставить – никого не смогли!
А Союз, между прочим, уже был. Так его даже де-юре не оформили: чего, мол, бумагу марать, если и так все ясно!
То есть мы, Борис Николаевич, семьдесят лет живем в государстве, которое – есть, а на бумаге его нет, юридически оно не существует! Вот он, этот гениальный обман: все кричат о договоре двадцать второго года, а сам договор-то кто-нибудь видел? В глаза?!
Старый Союз вроде как под корень, а он снова народится, обязательно народится, но, слава богу, без Горбачева. Тут не президенты отвечают, тут… решает народ…
– Отвеч-чает Президент, понимаешь, – вздохнул Ельцин и взял рюмку. – Он на то и Президент, ш-шоб отвечать!
Раздался тихий стук в дверь, в проеме появился Коржаков.
– А, это вы, Александр Васильевич…
– Сбегал, Борис Николаевич.
– Сбегали? Вы шта-а… по окружной, понимашь, бегали? По окружной, я спрашиваю! Мы тут, значит, давно все решили, а вы где-то бегаете…
Коржаков положил очки и – вышел.
– Зачем вы так, Борис Николаевич? – помедлил Полторанин.
– А ну его, – отмахнулся Ельцин. – Смердяков!
– Зато предан…
– Потому и держу…
Ельцин замолчал.
– Значит, правда, Михаил Никифорович, шта-а не… подписал никто… при Ленине?
– Конкретно – никто.
– Так в каком же государстве мы живем?..
– А ни в каком, Борис Николаевич. Нету у нас государства.
Тишина была какой-то гнетущей, за окном вдруг загудел ветер и стал биться в окно…
– Интересно, Шахрай об этом знает? – задумчиво спросил Ельцин.
– А кто его знает, что он знает, что не знает! – махнул рукой Полторанин.
– Он же у нас по юридическим вопросам…
– Ага…
Ельцин сладко зевнул:
– Разделимся… ухх-хо, Михаил Никифорович, все республики, окромя России, тут же увидят, какие они маленькие, понимашь. Значит будут войны за территории… Знаю: войны попрут! Сейчас Литва предъявила Горбачеву иск… на полмиллиарда долларов убытка. За пребывание в СССР. Озверели на свободе-то… сразу.
– Полмиллиарда? – Полторанин шмыгнул носом. – Я бы принял иск, Борис Николаевич.
– Как приняли? – не понял Ельцин. – Зачем и-шшо?
– А чтоб они задумались, ага, память свою освежили. И тут же – вставочку им: встречный иск – на миллиард. Или на два. Они ж, эти «саюдисы», забыли, что до 44-го Вильнюсский край не входил в Литву, точно вам говорю! Он же под Пилсудским был, Вильнюсский край, а столица – Каунас. Забыли… – вот и блякают! Это Сталин, извините, объединил Литву, положив там сто шестьдесят тысяч русских солдат! Вернул им, Борис Николаевич, Клайпедский край, Вильнюсский край, Жемайтию, Аукштайтию, Дзукию…
Пусть платят, раз говнизмы пошли, не жалко! А что, объединение Литвы не стоит миллиарда долларов, что ли? Тогда что ж это, на хрен, за государство?!
– Я п-понимаю, – Ельцин помедлил, – но противно все, понимашь…
– В политике, Борис Николаевич, все противно, – махнул рукой Полторанин. – Это как в анатомичке: ты приходишь на работу, честно делаешь свое дело, а везде смерть…
– Да… мы как врачи…
– Ага…
В кабинете стало светлее, день мирно отгонял темноту, и она растворялась, чтобы, спрятавшись за небо, вернуться обратно с заходом солнца.
– Ну ш-шта, Михаил Никифорович, по рюмке, я правильно понял? – улыбнулся Ельцин. – Сходите за Коржаковым… пусть он… тоже отметит.
Полторанин открыл дверь и поманил Коржакова пальцем.
– Вот шта, Александр Васильевич, – Ельцин разлил коньяк. – Утром скажите Илюшину, пусть все отменяет: мы едем в Завидово. В субботу вызовите туда Шапошникова, Баранникова и… наверное… Грачева Павла.
Рюмка дождалась, наконец, своего часа. Ельцин сгреб ее в кулак, она взлетела в воздух, звонко, с разбега ударилась о другие рюмки и вдруг разорвалась на куски, на стекла и стеклышки, брызнув на Ельцина коньяком.
– Ух ты! – вздохнул Коржаков.
Осколки упали к ногам Президента.
– Ты подумай, – обескураженно протянул Ельцин. – Раздавил, понимашь…
– На счастье, на счастье, – засмеялся Полторанин. – Быть добру, Борис Николаевич, быть добру!
И – пошло-поехало…
Утром, на свежую голову, Ельцин повторил, что он едет в Завидово – вроде как на охоту и там, в лесу, подальше от всех, он хотел бы встретиться с «силовым блоком».
Если секреты – значит в лес!
Ельцин не доверял кабинетам (привычка), он доверял только лесу, природе, этим просторам!..