Русский ад. На пути к преисподней
Шрифт:
– …Нет музея ГУЛАГа? Не оформлен?.. – Александр Исаевич говорил взнервленно, быстро. – Так подождите, главный камень, его основа, уже есть, уже заложены. Как появится, кстати… обязательно будет… и музей жертв Гайдара, их ведь, его жертв, уже сейчас – как в 37-м; Россия – страна… которая не умеет считать. Тогда, в 37-м, мало кто, в Москве особенно, замечал трупы, все недосуг было задуматься, людей… пострадавших было как-то не видно, сейчас Россия тоже не замечает, не верится… как не верилось в 37-м… что Холокост переходит в Холокост.
Россия сто лет назад… – Александр Исаевич, кажется, чуть-чуть успокоился, – это… 1/6 часть мира и 1/9 часть населения планеты; Россия сегодня – это уже 1/9 часть мира и 1/36 часть его населения… – разве не катастрофа… я хочу спросить? А мы вдруг… – Александр Исаевич так и не взглянул на Наташу, он все время смотрел – и говорил – в лобовое стекло; да и правильно, наверное, что он на Наташу не смотрел: она всегда была как бы в обороне, когда Александр Исаевич нападал, причем не важно, как он нападал и на кого, тем более если Александр Исаевич нападал на самого себя… – мы расколотили всех на лагеря… а что получили? Взаимную отчужденность зэковских сердец и войну! Ведь сейчас же ясно избрано: опорочить меня как личность, убить имя, если угодно, тут уже не ГБ старается, выдохлись, свои сейчас делают…
В Питере есть актер – Евгений Лебедев. Когда-то Наталья Дмитриевна видела его в «Мещанах»: Лебедев мог бы отлично сыграть Солженицына, они, бывает ведь так, даже внешне похожи.
Александр Исаевич замолчал внезапно, на полном ходу, так же как и начал говорить: уткнулся бородой – себе в душу.
– Поехали, наверное… – попросил он. – Когда… едешь – веселее как-то…
«Шевроле» завелся с третьего раза: совсем уж старенький, продать бы его побыстрее…
Они молчали – Александр Исаевич был какой-то потерянный, не в своем контуре.
«Схватилась мать по пасынку, когда лед прошел…»
Левка, Левка… – пишет грубо, да еще с патетикой: Саня-Саня, правдивость – колеблется, дает трещины и обваливается! И все это, Копелев уверен, только потому, что его старый «друг Саня» вообразил себя «единственным носителем единственной истины».
Ну-ну… – если происходит Обретение, если он, бывший солдат и узник, получает – для чего-то, да? – еще одну жизнь и в его новой жизни, из ее духа, из подвига, рождаются – одна за другой – его книги… словом, если Чудо возможно (и все – на словах – верят в его Бытие), почему же свои, прежде всего свои, коллеги, ведут себя так, словно он, Солженицын, всем им чем-то обязан, словно его книги уже не имеют, уже растеряли, «вложенную цель»…
Значит, так: если бы он, Александр Солженицын, жил бы где-нибудь в тайге, допустим эту мысль, и там, в тайге, написал бы, втайне от всех, «Один день», «Матренин двор», «Раковый корпус», «В круге первом» и, наконец, «Архипелаг»… сразу, вот просто в один день, предъявив их людям, – послушайте, его бы сразу назвали святым! Все, и раньше других… тот круг, кто осваивает сейчас новомодный жанр: «открытые письма» Солженицыну.
Ждали мессию – вот он, явился… живет в укрылище, в тайге, ни с кем не общается, на связь не выходит… но именно потому, что он (хотя и был наособицу), но не чурался, все же, московских разговоров, знакомств, был открыт… пусть не для дружбы, нет, конечно нет, если он даже с Анной Андреевной Ахматовой вел себя вызывающе независимо… только это все (это и другое) происходило не потому, что Александр Исаевич не понимает, что Ахматова была и остается – «спутницей нескольких поколений», не слышит ее синтаксис, «почти шепотный», не чувствует в ней «бездну подтекста»… – нет же! Александр Исаевич любовался людьми очень даже по-своему, очень-очень глубоко… – так вот, был бы он тайной, не вышел бы к людям… да: все увидели бы в нем Мессию.
Говорят, Сталин прозевал начало войны, потому что его сбили с толку противоречивые сообщения советской разведки. Какое уродство – спросил бы у Ахматовой, она бы сказала Сталину все как есть:
Восток еще лежал непознанным пространством
И громыхал вдали, как грозный вражий стан,
А с Запада несло викторианским чванством,
Летели конфетти, и подвывал канкан…
Описывая в «Красном Колесе» Надежду Крупскую, он (и надо-то всего: прочесть!) говорил о женской преданности, о том, как сручно с ней Ленину. Но старый друг Копелев вдруг понял, что «цюрихской» Ленин – это автопортрет самого Александра Исаевича, а Крупская «списана» с Натальи Дмитриевны Солженицыной: «Жить с Надей – наилучший вариант, и он его правильно нашел когда-то… Мало сказать единомышленница. Надя и по третьестепенному поводу не думала, не чувствовала никогда иначе, чем он. Она знала, как весь мир теребит, треплет, разряжает нервы Ильича, и сама не только не раздражала, но смягчала, берегла, принимала на себя. На всякий его излом и вспышку она оказывалась той же по излому, но – встречной формы, но – мягко… Жизнь с ней не требует перетраты нервов…»
Людям – тын да помеха, а нам смех и потеха! Все идет в ход, любая глупость: и забор, у Солженицыных в их Пяти Ручьях – шесть метров с видеокамерами, и погубил он себя точно так же, как погубил себя казачий выскочка Шолохов! Издеваются: Солженицын – раб своей идеологии, читай – глупости, русский народ у Солженицына не народ, а жертва, все грузины у него – палачи, все евреи – мерзавцы и т. д. и т. п.
Многие (все?) иерархи русской церкви, включая, кстати говоря, и «агента Дроздова», навсегда приписаны к КГБ. Такой ценой (необходимо оговориться) они, иерархи, сохранили в России православие.
Жестокая и трусливая потаенность, от которой все беды нашей страны! В ситуации, когда церковь полностью под «гебухой», ему и его книгам тем более указан особый путь. Но как только этот крест лег на его плечи, тут же разлетелись, разгулялись крики, от которых он в конце концов действительно устал: «ветровские» функции, односторонняя дружба, «Ленин в Цюрихе» как автопортрет самого Александра Исаевича, более того – он, Солженицын, уже и не писатель-историк, оказывается, а пропагандист и иллюстратор!..
Ну сколько же можно, а?
Человек человеку враг – главное достижение русской жизни.
– Выйдем?
– Конечно… пора… – Наталья Дмитриевна хотела, видно, добавить что-то еще, но замолчала: все слова уже сказаны.
«И безвозвратно уходило время только в том, что безвозвратно изнурялась моя родина…»
Они опять оказались на какой-то опушке. Асфальтовые дороги через полуголый лес – вот как к этому привыкнуть?
Наташа вышла из машины, едва заметно потянулась, расправила плечи. Выжидающе посмотрела на Александра Исаевича.
– Я сейчас, сейчас…
Пройтись?
Александр Исаевич обернулся; на заднем сидении лежала еще одна тетрадка в линейку, с которой он сейчас не расставался.
«Конспект, – написано на обложке. – Др. сл. История».
Какой почерк, а? Мелкий, как луковые семена. Если почерк – это характер, значит, характер у него – горький, характер настоящего (битого-перебитого) подпольщика.
«Тихий Дон», главный, ведущий вопрос книги: чего стоит человеку революция?
Солженицын, главный (без ответа) вопрос: чего стоит человеку эмиграция?