Русский ад. На пути к преисподней
Шрифт:
Дмитрий Сергеевич Лихачев, высоко, как и Ахматова, оценивший «Ивана Денисовича», писал ему когда-то, что он не сомневается в живом существовании на земле дьявола, – иначе в мирских делах вообще ничего нельзя понять!
Почти мистика, наверное… – только почему мистика?
Разве вера, церковь, образы, сам дух русских храмов… – мистика? Разве дорога к Нему – мистика?
Или не стоило, все же, писать в «Теленке», что вся возвращенная ему чудесным образом жизнь не его в полном смысле этого слова? Выходит, не стоило писать правду – из опасения, что люди, прежде всего литераторы, сморщат носы?
«А человек ли я?»… – спрашивал (сам себя) старый римский священник. Он столько лет молился, столько лет не выходил из храма, что сам уже путал себя со святыми.
«Человек, – отвечал первосвященник, конечно, – человек! Нельзя же молиться… самому себе!».
А Он, между прочим, творит на своем языке, Он не говорит по-русски, значит, кто-то обязательно должен помочь людям, прежде всего тем, кто все еще далек от церкви, прийти к здравому смыслу .
Если «лестница в небо», к Нему, становится чуть-чуть короче – разве это грех? Несли никто не может объяснить это чудо: «я свободно хожу по болоту, стою на трясине, пересекаю омуты и в воздухе держусь без подпорки…» – разве здесь, в этой правде, есть, проглядывает, как пишет Войнович, «любование собой…»? «Ах, какой я хороший человек?!..»
За восемнадцать лет своей жизни в Вермонте, Александр Исаевич столько раз ездил по этой дороге, что мог бы, наверное, уже выучить ее наизусть.
Однажды, в редкие минуты отдыха, когда Александр Исаевич по уши вдруг погрузился в игру с детьми, сочиненную Степкой, его любимцем, – Аля, так он иногда звал Наташу, изумленная неожиданной идиллией, выбрала минутку и предложила «хоть сейчас», но лучше летом, в июле, поехать всей семьей к морю, может быть – куда-нибудь в круиз, на Аляску или в Норвегию, на фьорды, например, где – красота, где самая вкусная в мире рыба, где в Бергене, как рассказывала ее подруга, можно запросто, на рынке, купить кусочек кита…
Наталье Дмитриевне очень хотелось, чтобы дети увидели мир.
Он ничего не ответил, встал и ушел к себе в кабинет.
Ерунда это все – Александр Исаевич совершенно не хотел новых впечатлений: он жил Петроградом 17-го года, ему удалось, наконец, вкогтиться в эти события, какой еще круиз?
Смерть – она всегда в запасе,
Жизнь – она всегда в обрез…
Да и деньжищи немалые: к старости надо готовиться, к старости, о детях думать, об их учебе, об их будущем житии. Здесь же – одно мотовство!
Левка Копелев удивляется в письме, что Александр Исаевич не поехал в Ленинград на похороны Воронянской, давней своей приятельницы… – она повесилась сразу после обыска, когда чекисты изъяли у нее экземпляр «Архипелага».
Ночь мучений – туда (Александр Исаевич всегда плохо спал в поезде), целый день там, в Ленинграде, на морозе, на ветру, ночь обратно, потеряно будет два дня, если не больше! А два дня, между прочим, это пять-шесть новых страничек, вон как!
Они (все) не понимают, что его жизнь, его решения и его поступки нельзя, просто глупо судить по тем меркам, которые для них, для его коллег, действительно правила!
Два дня кобелю под хвост – непозволительная роскошь. Он что? Молод, что ли?.. – Что за манера такая судить (чистый «совок», да?) по себе обо всех?..
Человек, у которого (по его планам) жизни в обрез, не может, не умеет дружить, потому что друзья требуют времени.
Человек, вечно голодный до творчества, сытых от литературы – не разумеет.
Их много, очень много грозных вопрошателей: Копелев, Войнович, Максимов, Маслов, Эткинд, Лакшин, один из лучших сотрудников «Нового мира», Синявский, Некрасов…
«Повадился кувшин по воду ходить…»
Они ехали с Алей перевести дух – к природе.
Красиво, в Америке, эффектно… Но эта гордая красота ему совершенно не нравилась; Америка ослеплена Америкой, она без ума сама от себя: там, где всегда такой шум, где огни на улицах в метр, – разве здесь, в этих городах и городках, может создаваться уют для человека и покой для души?
У каждой страны есть лицо. Эмблема нынешней России – полуразбитый горшок. Эмблема Америки… (если его спросят, он обязательно подскажет американцам… – две жирные белки, похожие на кошек: лезут к людям, ластятся, обожают, когда их гладят, главное – когда кормят.
Наталья Дмитриевна и Александр Исаевич ехали очень медленно, все, как любит Александр Исаевич, как ему хочется: Наташа всегда, с первых же дней их знакомства, жила его жизнью, – когда рядом такой человек, своя жизнь, она давно это поняла, уже не нужна…
Александр Исаевич молчал. Если он молчит, значит – он работает, просто не пишет в эти минуты, но работает.
Великий художественный покой (Лев Николаевич Толстой), главное (из необходимых) условий для создания эпических вещей.
Он молчал, то есть не молчал, просто – он не говорил, – в шутку Наташа замечала, что Александр Исаевич отравлен идеями, поэтому его тексты все чаще и чаще превращаются в головоломки.
Что это за книга, если ее невозможно читать?
Она чувствовала проблемы с языком, говорила ему об этом, приводила примеры… – Александр Исаевич слушал внимательно, вроде бы соглашался, кивал головой, но все оставлял как есть.
Разве можно писать (она читает «Красное Колесо»): а «тут и умерши матери одна за другой…»
Или – «Раковый корпус» (больше всего Наташе нравился другой вариант названия – «Корпус в конце аллеи»), здесь, в «Раковом», небрежность повсюду:
«…А сегодня там еще мыла пол санитарка Нэлля – крутозадая горластая девка с большими бровями и большими губами. Она давно уже начала, но никак не могла кончить, встревая в каждый разговор…»
Или: «Русанов повернул и пошел выше, глядя вверх. Но и в конце второго марша его не ждало ободрение».
Это что такое?.. Это сказано по-русски?..