Русский апокалипсис
Шрифт:
Окно директора ярко горело. Директор часто ночевал в кабинете, не хотел идти в квартиру на улице Маркса – Энгельса. В его квартире до революции жил артист Качалов. Директор занимал сырую тринадцатиметровую комнату, переделанную из прежней ванной. Торчали трубы. Директор был недоволен собой. Он, советский офицер, фронтовик, со дня на день откладывает решение. Немцев он расстреливал не задумываясь.
Мальчик вошел в раздевалку. Была давка. Мальчик повесил пальто на вешалку, с него сбили фуражку, он бросился подбирать. Ею стали гоняться, как мячом. Забили в угол. Он наклонился и получил ногой под зад. Обернулся. Третьеклассник добродушно сплюнул ему в лицо. Он ничего не сказал, отвернулся, утерся, кто-то ударил ногой по тяжелому портфелю, портфель вылетел из рук, расстегнулся, из него выпали учебники, тетрадки, пенал. Он стал все это подбирать. На одной тетрадке отпечатался чей-то ботинок и загнулись страницы с палочками. Зоя Николаевна очень не любила нерях. Она показывала неряшливые тетради всему классу, взяв их за уголок двумя
Директор стоял у входа на лестницу. Сам директор. Проскочить мимо него было невозможно. Лицо директора было страшно. Директор увидел мальчика и шагнул ему навстречу. Директора мутило от детей. Он, фронтовик, орденоносец, болезненно пережил свое назначение в школу. Он метил выше. Особенно противны были ему благополучные маленькие мальчики, пахнущие детским мылом. Директор отвлекся: на него пулей летел вечно опаздывающий Изя Моисеевич. Директор заслонил собой проход на лестницу. Директор сказал: Вы, это самое… бросьте мне тут вашего Эренбурга распространять! – Учитель литературы вспыхнул: Но ведь его все читают!..
– Все! Вы это мне бросьте: все! – Учитель литературы померк и сквозь зубы промолвил: Предательница! – Директор сжал в кулаке связку ключей и сказал: Вы у меня вот здесь, в кулаке! – и пошел, бренча ключами. Мальчик проскользнул мимо рассерженных мужчин. Он взбежал на второй этаж, пробежал половину вымершего коридора, потянул ручку двери и зажмурился. В классе ярко и сухо горело электричество. Зоя Николаевна стояла у стола и говорила громко, раздельно. Она закончила предложение и перевела взгляд на мальчика. Он стоял у двери: стрижка наголо, глаза черные, уши горят. Взъерошенный. Портфель грязный. Она присмотрелась. Что это у тебя в карманах? – удивленно спросила учительница. Все сорок пар детских глаз впились в мальчика. Мальчик молчал. Он чувствовал, как с мокрых галош стекает вода, просачивается сквозь ткань кармана, сквозь коричневые чулочки, неприятно холодит ноги. Я спрашиваю: что у тебя в карманах? – отчеканила каждое слово учительница. Ничего… – пролепетал мальчик. – Подойди сюда. – Он подошел, кособокий от застенчивости. Зоя Николаевна приподняла край гимнастерки, потянула и вытащила черную галошу с кисельными внутренностями. Она взяла галошу двумя пальцами, подняла, показала классу и произнесла только одно слово:
– Галоша.
Класс громыхнул, завизжал и загавкал. Детишки – многие из них рахитичные, с чахлыми лицами – повалились на парты, схватились за животики. Смеялись: Адрианов, Баранов, Беккенин, который потом оказался татарином, и слабовыраженный вундеркинд Берман. Дорофеев и Жулев смеялись, обнявшись, как Герцен и Огарев, толстушка Васильева с выпученными глазами, страдая базедовой болезнью, смеялась преждевременно взрослым грудным смехом, пускала пузыри великолепная Кира Каплина, у которой первой в классе настанут кровавые будни женственности, повизгивала маленькая мартышка Нарышкина (через пять лет Изя спросит: Ты не из тех ли Нарышкиных? Что молчишь? Уже не страшно. А она просто не понимает: из каких это тех? Она Нарышкина из Южинского переулка). Смеялись: Горяинова, которая уехала в двухгодичную командировку на Кубу с мужем, вертлявый Арцыбашев, он впоследствии станет довольно известным литератором, вступит в Союз писателей, Трунина, окончившая школу с золотой медалью, Золотарева и врач санэпидемстанции Гусева, а также в тридцать лет поседевшая Гадова, она научилась играть на гитаре. Смеялась Сокина с худенькими ножками, что рано умрет от заражения крови, уже умерла и курчавая Нюшкина, упав в пустую шахту лифта, зато повезло рыжей дуре Труниной – у нее муж – член ЦК, правда, кажется, ВЛКСМ, повезло и Нелли Петросян, вышла за венгра, всю жизнь будет разговаривать по-венгерски – эгиш-мегиш – непонятный язык! Смеется тщедушный Богданов, ему через два года могучим ударом ноги Илья Третьяков – вон он смеется на задней парте! – сломает копчик, смеется сластена Лось, она ябеда, Якименко по пьяному делу выкинется из окна, станет инвалидом, родит двойню, Юдина проживет дольше всех: в день своего девяностолетия она выйдет на коммунальную кухню в пестром купальном костюмчике. Потрясенные соседи разразятся аплодисментами. Не смеялся один Хохлов, потому что он никогда не смеется. Смеялись: математик Сукач, что переедет жить в Воркуту, убийца Коля Максимов, он зарежет хозяина голубятни, тряслись от хохота фарцовщик Верченко, ходивший с малых лет клянчить у иностранцев жвачку под гостиницу «Пекин», и Саша Херасков.
И Зою Николаевну тоже разобрал смех. Заразилась от детишек. Зоя Николаевна не выдержала и залилась тонким серебристым смехом. Ха-ха-ха-ха-ха, – заливалась Зоя Николаевна, не в силах совладать с собой, – ха-ха-ха-ха-ха.
Виновник ликования, всеобщее посмешище, стоял возле ее стола с грязными вывернутыми карманами брюк. Из его черных, как угли, глаз сбегали по длинному лицу горючие слезы, и вдруг сквозь свой непедагогический смех, сквозь смех детей Зоя Николаевна услышала, как мальчик шепчет отчаянно и самозабвенно:
– Господи, – шептал мальчик, – прости их, Господи, прости их и помилуй! Они невинные, добрые, они хорошие, Господи!
Зоя Николаевна перестала смеяться и, продолжая держать галоши в руке, во все глаза глядела на мальчика. И тут она заметила, что над головой этого неопрятного первоклассника, над его стриженной под ноль головкой светится тонкий, как корочка льда, кружок нимба.
– Я их люблю, Господи! – шептал мальчик. «Святой!» – обмерла учительница, и ее лицо ужасно поглупело.
– Что у вас происходит?! – в дверях вырос директор. – Сумасшедший дом! Прекратить!
Все замерло. Зоя Николаевна стояла с детскими галошами в руках и бессмысленным взглядом смотрела на директора.
– Вы мне срываете занятия в школе! – зашипел на нее директор, тряся косой челкой. – Выйдите в коридор!
Ничего не понимая, как во сне, Зоя Николаевна вышла в коридор, с галошами. Директор закрыл дверь класса – сейчас же там вновь загалдели осиротевшие дети.
– Это что еще за галоши? – спросил директор со зверским лицом.
– Одного мальчика, – пролепетала Зоя Николаевна, – он, понимаете ли, – она расширила глаза, – оказался святой…
Директор взял из рук Зои Николаевны маленькие галоши, положил на широкую ладонь, задумчиво рассмотрел их кисельные внутренности.
– Зоя Николаевна! – сказал он, гоня ей в лицо резкую вонь из мужского рта. – Так больше, в самом деле, нельзя. У меня тринадцатиметровая комната. В самом центре. Переезжайте ко мне. Будьте моей женой.
Зоя Николаевна слабо вскрикнула и полетела с пожарной лестницы спиной вниз.
Настали большие перемены. Мы уезжали жить в Париж. Отец согласен был ехать хоть первым секретарем, но Молотов снова вспылил, увидев в этом неоправданное понижение в должности, и велел отправить отца советником. Как только Сталина выставили в мавзолее, подложив к Ленину, папа взял меня с собой по специальному приглашению: народ туда пока что не пускали. Я шел, как на увеселительную экскурсию, ни о чем не подозревая, пританцовывающей походкой, но, спустившись в мраморный подвал, провалился на самое дно моих детских страхов. Сталин с Лениным стали в моей жизни первыми мертвецами. Но если Ленин вел себя тихо, то Сталин просто весь брызгал смертью. Он лежал на новенького, красивый и страшный, и потом долго снился мне вперемежку с черепом и костями на дачном столбе. Я испытал такое сильное потрясение, что уже позже в Париже со слезами уклонялся от посещения гробницы Наполеона в Инвалидах, опасаясь, что он там тоже выставлен в открытом гробу.
– Как ты себе конкретно представлял коммунизм?
Отец помолчал.
– Мы верили в то, что это лучшая форма организации человеческой жизни. Наиболее справедливая. Основанная на принципах, признанных всеми людьми и даже религиями.
У папы с Богом не было дипломатических отношений. Он никогда не заходил в церковь, даже если она была памятником культуры. Я вижу его стоящим возле паперти в Переделкине, на холоде, в лучах куполов, шмыгающим носом, в пальто с каракулевым воротником, в каракулевой шапке. Он разговаривает с другом, жизнерадостным Губерманом (удивил всех своим самоубийством: повесился на двери). Кстати, отец никогда не был антисемитом, ни разу в жизни не позволил себе сказать о евреях то, что русский, как правило, имеет за душой. Мама зашла в церковь из любопытства с подругой Еленой Николаевной – Леликом (тоже уже покойная, в Париже в 1970-е годы она сошла с ума от западного изобилия и потом долго лечилась), – маме можно, а сам отец не заходил – вражеская территория. У нас в семье считалось неприличным и стыдным говорить о Боге. Бог – предрассудки, глупости. Бог писался в жизни родителей с маленькой буквы.
– Ты мне еще, может быть, скажешь, что ты в Бога веришь! – яростно воевала с моим словесным диссиденством мама, внучка священника, который специально скрылся в глухую деревню, чтобы не подвести семью. В перестроечные годы, постарев, она ослабила свое безбожие, но стала убеждена в том, что я и Бог несовместимы.
– Какие это принципы? – продолжал отец разговор о коммунизме. – Забота о человеке. Человек прежде всего. Братство. Дружба. Бесплатное медицинское лечение. Бесплатное образование. Человек несет ответственность перед коллективом за свое поведение, за свою работу. Мы были воспитаны «в кулаке». Если кто-то шел на разврат, он знал, что будет за это отвечать на партсобрании.