Русский Берлин
Шрифт:
Порфирий быстро овладел немецким языком и даже посещал лекции на медицинском факультете, приобретя специальность, которая пригодилась ему по возвращении в Россию. Он даже завел немецкую девушку. Но когда Тургенев предложил ему жениться и остаться в Берлине, отказался: «Хоть убей меня, а Родина милее». Притом что прекрасно знал о притеснениях, которые ожидали его в России как крепостного, — маменька Тургенева была крутого нрава.
Весной 1842 г. Тургенев поступает на службу в Министерство внутренних дел под начало к Владимиру Ивановичу Далю, впоследствии автору «Толкового словаря живого великорусского языка». Чиновник, однако, из Тургенева был никакой, и хотя Даль, как литератор, относился к нему весьма снисходительно, через несколько лет будущий автор «Записок охотника» выходит в отставку.
К тому времени Тургенев был уже знаком с известной певицей — испанкой Полиной Виардо (Мишель Полина Виардо-Гарсиа, 1821–1910), знаменитой исполнительницей, которую Берлиоз называл «одной из величайших артисток прошлой и современной истории музыки». Она приехала в Петербург с итальянской оперной труппой. Во время их первой встречи ей было 22 года. Полина не была красива, но во время пения настолько преображалась, что эти минуты перевоплощения вдохновили писательницу Жорж Санд на создание образа героини ее самого знаменитого романа «Консуэло».
Тургенев страстно влюбился в певицу, увидев ее в «Севильском цирюльнике». Началась загадочная долгая любовь, почти на сорок лет, до самой смерти. Виардо была замужем, в течение жизни она родила четверых детей. До сих пор идут споры об истинном характере ее отношений с Тургеневым; муж Полины, директор Итальянского театра в Париже, известный критик и искусствовед Луи Виардо, формально «ничего не замечал, полностью полагаясь на… благоразумие (жены)». Видя в Тургеневе лишь преданного обожателя, он хорошо к нему относился, переводил его произведения на французский язык. Одни биографы писателя считают, что его любовь к Полине имела платонический характер, другие утверждают обратное, находя подтверждение в его письмах к возлюбленной и, например, в том, что после одной из их встреч в Париже ровно через положенный срок Полина родила сына. Как бы то ни было, Иван Сергеевич на правах друга старался следовать за своим «ангелом» по всей Европе, мало того, в ее семье воспитывалась одно время дочь писателя Пелагея, которую родила от него дворовая девушка Авдотья Иванова из имения писателя. При этом он поменял ей имя на Полинет, сходное по звучанию с именем предмета его обожания. Пелагея-Полинет воспитывалась в семье Виардо вплоть до совершеннолетия. Особо нежных чувств к приемной матери в ней, однако, не пробудилось. Более того, она считала, что та украла у нее любовь отца.
После встречи с Виардо путешествия Тургенева по Европе в основном сводятся к посещению тех мест, где она выступала. В конце зимы 1847 г. он снова приезжает в прусскую столицу, где Виардо должна была выступать в Берлинской опере. Здесь он встречается со своими старыми знакомыми Фарнгагеном фон Энзе, Мюллером-Штрюбингом, А. И. Герценым… Германия тогда жила ожиданием тревожных событий, через год разразилась революция 1848 г., берлинцы вышли на баррикады. Оказавшись в прусской столице, Тургенев увидел, что за прошедшие пять лет Берлин заметно изменился, и собрался подробно поведать своим российским читателям об обстановке в столице Пруссии в серии нескольких писем. Вышло, однако, так, что одним очерком все ограничилось. Он невелик по объему, но отражает самые разные стороны столичной жизни, включая неожиданную для современного читателя нелестную оценку немецкого пива. Без преувеличения его можно отнести к лучшим описаниям Берлина середины XIX в. Текст письма приводится с небольшими сокращениями.
Письмо первое, 1 марта н. ст. 1847
…Вы желаете услышать от меня несколько берлинских новостей… Но что прикажете сказать о городе, где встают в шесть часов утра, обедают в два и ложатся спать гораздо прежде куриц, — о городе, где в десять часов вечера одни меланхолические и нагруженные пивом ночные сторожа скитаются по пустым улицам да какой-нибудь буйный и подгулявший немец идет из «Тиргартена» и у Бранденбургских ворот тщательно гасит свою сигарку, ибо «немеет перед законом»?
Шутки в сторону, Берлин — до сих пор еще не столица; по крайней мере, столичной жизни в этом городе нет и следа, хотя вы, побывши в нем, все-таки чувствуете, что находитесь в одном из центров или фокусов европейского движенья. Наружность Берлина не изменилась с сорокового года (один Петербург растет не по дням, а по часам); но большие внутренние перемены совершились. Начнем, например, с университета. Помните ли восторженные описания лекций Вердера, ночной серенады под его окнами, его речей, студенческих слез и криков? Помните? Ну, так смотрите же, помните хорошенько, потому что здесь все эти невинные проделки давным-давно позабыты. Участие, некогда возбуждаемое в юных и старых сердцах чисто спекулятивной философией, исчезло совершенно — по крайней мере в юных сердцах. В сороковом году с волненьем ожидали Шеллинга, шикали с ожесточеньем на первой лекции Шталя, воодушевлялись при одном имени Вердера, воспламенялись от Беттины, с благоговением слушали Стеффенса; теперь же на лекции Шталя никто не ходит, Шеллинг умолк, Стеффене умер, Беттина перестала красить свои волосы… Один Вердер с прежним жаром комментирует логику Гегеля, не упуская случая приводить стихи из 2-й части «Фауста»; но увы! — перед «тремя» слушателями, из которых только один немец, и тот из Померании. Что я говорю! Даже та юная, новая школа, которая так смело, с такой уверенностью в свою несокрушимость подняла тогда свое знамя, даже та школа успела исчезнуть из памяти людей… Повторяю: литературная, теоретическая, философская, фантастическая эпоха германской жизни, кажется, кончена. В последнее время, вы знаете, богословские распри сильно волновали немецкие души… Так; но вы ошибетесь, если примете все эти движения, споры и распри за чисто богословские; под этими вопросами таятся другие… Дело идет об иной борьбе. Вы легко можете себе представить, какие смешные и странные виды принимает иногда, говоря словами Гегеля, Логос (или Мысль, или Дух, или прогресс, или человечество — названий много в вашем распоряжении), добросовестно, медленно и тяжко развиваемый германскими умами… но от смешного до великого тоже один шаг… Особенно теперь все здесь исполнены ожиданья…
На днях появилась здесь книга пресмешная и претяжелая, впрочем, очень строгая и сердитая, некоего г. Засса; он разбирает берлинскую жизнь по частичкам и, за недостатком других «элементов или моментов» общественности, с важностью характеризует здешние главные кондитерские… Первое издание этой книги уже разошлось. Это факт замечательный. Он показывает, до какой степени берлинцы рады критическому разбору своей общественной жизни и как им бы хотелось другой…
Новых зданий в Берлине не видать. Театр перестроен после пожара 1843 года. Он отделан очень, даже слишком богато, но во многом грешит против вкуса. В особенности неприятны искривленные статуи a la Bernini, поставленные между главными ложами. Приторно-сладкий, голубоватый фон картин на потолке тоже вредит общему впечатлению. Над сценой находятся портреты четырех главных немецких композиторов: Бетговена, Моцарта, Вебера и Глука… Грустно думать, что первые два жили и умерли в бедности (могила Моцарта даже неизвестна), а Вебер и Глук нашли себе приют в чужих землях, один в Англии, другой во Франции. — Я с большим удовольствием увидел и услышал снова Виардо. Голос ее не только не ослабел, напротив, усилился; в «Гугенотах» она превосходна и возбуждает здесь фурор…
Здесь с прошлого года существует заведенье, которого недостает в Петербурге. Это огромный кабинет для чтения с 600-ми (говорю — шестьюстами) журналами. Из них, разумеется, две трети (почти все немецкие) очень плохи; но все-таки нельзя не отдать полной справедливости учредителю. Немецкая журналистика действительно теперь никуда не годится.
Вот пока все, что я могу вам сообщить любопытного. Повторяю: я нашел в Берлине перемену большую, коренную, но незаметную для поверхностного наблюдателя: здесь как будто ждут чего-то, все глядят вперед; но «пивные местности» (Bier-Locale, так называются комнаты, где пьют этот недостойный и гнусный напиток) (!? — Авт.) также наполняются теми же лицами; извозчики носят те же неестественные шапки; офицеры также белокуры и длинны и также небрежно выговаривают букву «р»; все, кажется, идет по-старому. Одни Eckensteher (комиссионеры) исчезли, известные своими оригинальными остротами. Цивилизация их сгубила. Сверх того, завелись омнибусы, да некто г-н Кох показывает странное, допотопное чудище — Hydrarchos, которое, по всей вероятности, питалось акулами и китами. Да еще — чуть было не забыл! В «Тиргартене» другой индивидуум, по прозванию Кроль, выстроил огромнейшее здание, где каждую неделю добрые немцы собираются сотнями и «торжественно едят» (halten ein Festessen) в честь какого-нибудь достопамятного происшествия или лица, лейпцигского сраженья, изобретенья книгопечатания, Семилетней войны, столпотворенья, мироздания, Блюхера и других допотопных явлений.
В следующем письме я вам еще кой-что расскажу о Берлине; о многом я даже не упомянул… но не все же разом».
Однако в мае Иван Сергеевич был вынужден выехать из Берлина, сопровождая больного Белинского в Силезию, и оттого новых писем не последовало.
В историческом центре Берлина, недалеко от российского посольства, перпендикулярно знаменитому бульвару Унтер-ден-Линден проходит улица Глинкаштрассе (Glinkastrasse — улица Глинки). Там, где она пересекается с улицей Моренштрассе (Mohrenstrasse), на доме № 9/63 находится солидных размеров барельеф Михаила Ивановича Глинки. Композиция встроена в заделанный проем окна. Под изображением композитора на фоне скрипичного ключа начертано по-немецки известное высказывание композитора: «Создает музыку народ, а мы, художники, только ее аранжируем» — и указаны годы его жизни.
Глинка бывал в Берлине пять раз. В общей сложности, как это подсчитали в берлинском Обществе имени М. И. Глинки, он прожил в немецкой столице 480 дней, или один год и четыре неполных месяца. Здесь он и оставил этот мир.
Об истории появления барельефа рассказывает Юрий Николаевич Фост, председатель правления берлинского Общества им. М. И. Глинки (Glinka-Gesellschaft Berlin e.V.), основанного в 1996 г.:
«Нам было известно, что Глинка не раз выезжал в Европу, любил европейскую музыку. Увидев этот барельеф, мы задались вопросом: жил ли в этом доме сам Глинка? Подобные утверждения встречались в отдельных публикациях. В архивах удалось выяснить, что после войны, когда Берлин лежал в руинах, этот дом на тогдашней улице Канонирштрассе (Kanonirstrasse) один из немногих сохранился почти невредимым. Его передали Центральному правлению Общества германо-советской дружбы, которое возглавлял обер-бургомистр Большого Берлина Фридрих Эберт. В мае 1951 г. Канонирштрассе получила имя Глинки, а несколько позже на доме, к которому композитор не имел прямого отношения, был установлен и этот барельеф. Но произошло это не случайно. Михаил Иванович Глинка действительно жил на этой улице, но ближе к Унтер-ден-Линден, в трех кварталах от здания с барельефом, по адресу: Францёзишештрассе (Franz"osischestrasse), № 8 в доме, стоящем на нынешнем пересечении этой улицы с Глинкаштрассе. Здесь Глинка поселился 1 сентября 1856 г., и этот адрес оказался последним в его жизни».
Сегодня на этом месте стоит современное здание. Слева от входа укреплена памятная доска, автором ее проекта, текстов и художественного оформления стал Ю. Н. Фост. Торжественное открытие состоялось 18 февраля 2000 г. На доске — портрет композитора и фотография другой памятной доски с текстом по старой русской орфографии: «Въ семъ дом жилъ и скончался 3/15 Февр. 1857 года Русскій Композиторъ Михаилъ Ивановичъ Глинка». На немецком языке над фотографией разъясняется, что это «историческое изображение памятной доски на русском языке, находившейся на бывшем «Доме Глинки» на этом месте».
Главная немецкая надпись на памятной доске описывает обстоятельства, связанные с ее появлением здесь в наше время: «В разрушенном войной доме, стоявшем на этом месте, жил и работал в последние месяцы своей жизни великий русский композитор Михаил Глинка». Под портретом — нотный стан со строкой из знаменитого романса Глинки «Жаворонок» и словами поэта Нестора Васильевича Кукольника: «Кто-то вспомнит про меня и вздохнет украдкой». Ниже на немецком языке указано: «Михаил Глинка родился 1 июня 1804 года в Новоспасском Смоленской губернии, скончался 15 февраля 1857 года в Берлине на Францёзишештрассе, 8».
Две исторические памятные доски (одна на русском и другая с аналогичным текстом на немецком языке) были установлены 1 июня 1899 г. в год 95-летия со дня рождения Глинки на стоявшем здесь доме-предшественнике. Инициатором создания мемориального комплекса стал протоиерей храма при российском посольстве в Берлине Алексей Петрович Мальцев. Открыли мемориал от имени российской культурной общественности композитор М. А. Балакирев и дирижер Н. И. Казанли. Через год над входом на угловом фасаде, между первым и вторым этажами, был установлен бюст Глинки, а само здание — по желанию его владельца — обрело название «Дом Глинки» (Glinka-Haus), о чем свидетельствовала надпись этажом выше бюста.