Русский Дом
Шрифт:
В нише было темно. Бесполезно висела перегоревшая лампочка. Путь туда перегораживал массивный деревянный барьер. Она попыталась поднять откидную перекладину, но та оказалась непосильно тяжелой, и пришлось поднырнуть под нее. Катя стояла среди пустых вешалок и забытых шапок. Колонна была в метре от нее. Написанный от руки плакатик «Размен монет не производится» она прочла, когда на него упал свет из открывающейся двери. Телефон висел на колонне сзади, но когда она встала перед ним, то в темноте почти его не видела.
Она глядела на аппарат, мысленно требуя, чтобы он зазвонил. Паника прошла. Она снова была сильной. Где же ты? – думала она. В одном из твоих почтовых ящиков? В одной из твоих точек на карте? В Казахстане? На Средней Волге? На Урале? Он бывал и там, и там, и там. Прежде она по цвету его лица могла определить, когда он работал на воздухе. Или же он выглядел так, словно месяцами оставался под землей. Где ты со своей страшной виной? – думала она. Где ты со своим вселяющим ужас решением? В таком же темном месте? В маленьком городке на телеграфе, который открыт круглосуточно? Она представила его арестованным, каким он ей иногда снился: в тюремной камере, бледный, скрученный по рукам и ногам, привязанный к деревянным козлам, уже почти не реагирующий на удары, которые все сыплются и сыплются. Телефон зазвонил. Она подняла трубку и услышала ровный голос.
– Это Петр, – произнес он. (Их код, который они придумали, чтобы защитить друг друга: если я у них в руках и они заставят меня позвонить тебе, я назовусь другим именем, чтобы ты успела скрыться.)
– А это Алина, – ответила она, удивляясь, что вообще сумела вымолвить хоть слово. И тут ей стало легко. Он жив. Его не арестовали. Его не избивают. Его не привязали к деревянным козлам. Ею овладели лень и апатия. Он жив, он говорит с ней. Факты, никаких эмоций, его голос, сперва далекий и полузнакомый. Он – ей, она – ему: только факты. Сделай это. Он сказал это. Я сказала это. Передай ему спасибо за то, что приехал в Москву. Скажи ему, что он ведет себя, как разумный человек. Я здоров. А как ты?
Она повесила трубку, слишком ослабев, чтобы продолжать разговор. Вернулась в бывший лекторий и села на скамью рядом с другими, чтобы перевести дыхание, зная, что никому нет до нее дела.
Парень в кожаном пиджаке по-прежнему сидел, понурившись. Она снова заметила его перебитый нос, сросшийся словно бы правильно, но как-то не так. Она снова вспомнила Барли с благодарностью за то, что он существует.
* * *
Он лежал на кровати без пиджака. Его номер был душной коробкой, выкроенной из просторной опочивальни, где, как и в каждой русской гостинице, играл водяной оркестр: фыркали краны, журчал спускной бачок в крохотной ванной, булькала внушительная батарея отопления, подвывал холодильник, схваченный очередным приступом конвульсий. Он потягивал виски из стакана для полоскания зубов и делал вид, будто читает при свете еле горящей лампочки у кровати. Телефон стоял у его локтя, рядом с телефоном лежал блокнот для записи текущих дел и великих мыслей. Нед предупредил, что телефон может прослушиваться, даже когда трубка лежит на рычаге. Только не этот, подумал Барли. Этот будет мертвым, как бревно, пока она не позвонит. Он читал несравненного Гарсиа Маркеса, но печатные строчки были заграждениями из колючей проволоки: он все время спотыкался и должен был возвращаться назад.
По улице проехала машина, затем кто-то прошел. Потом наступила очередь дождя, который застучал по стеклу, как пули на излете. Без вопля, смеха или гневного крика Москва вернулась в тишину и безлюдие.
Он думал о ее глазах. Что они увидели во мне? Осколок прошлого, решил он. Одетый в отцовский костюм. Паршивый актеришка, который прячется за собственной игрой, а под гримом – пустота. Она искала во мне убежденности, а увидела моральное банкротство моего английского класса и времени. Она искала надежду на будущее, а нашла остатки завершившейся истории. Она искала общности, а увидела табличку с надписью: «Занято» и, взглянув на меня разок, убежала.
«Занято для кого? Для какого великого дня или страсти объявил я себя занятым?»
Он попытался вообразить ее тело. Но когда есть такое лицо, то кому нужно тело?
Он выпил. Она – смелость. Она – опасность. Он выпил еще. «Катя, если ты такая, то я объявляю себя занятым для тебя». Если.
Он подумал, что еще можно было бы узнать о ней. Ничего, кроме правды. В давно забытые времена он принимал красоту за ум, но Катя настолько и так несомненно умна, что на этот раз спутать два этих качества невозможно. Было время, да простит его бог, когда он красоту принимал за добродетель. Но в Кате он почувствовал такую светлую добродетель, что, просунь она сейчас голову в дверь и скажи, что сию секунду убила своих детей, он мгновенно нашел бы шесть способов убедить ее, что она не виновата.
Если.
Он сделал еще глоток виски и вздрогнул, вспомнив Энди.
Энди Макреди, трубача, лежащего в больнице с отрезанной головой. Щитовидка, туманно объяснила его жена. Когда болезнь только обнаружили, Энди отказался от операции. Он сказал, что предпочтет заплыть далеко-далеко и не вернуться на берег. Они напились вместе и решили, что поедут на Капри, закатят себе напоследок пир, выпьют галлон красного вина и поплывут в никуда по загрязненному Средиземному морю. Но когда щитовидка разгулялась по-настоящему, Энди обнаружил, что предпочитает жизнь смерти, и выбрал операцию. И они отделили ему голову от тела, не тронув только позвоночник, и подсоединили всякими трубочками к разным аппаратам. Так что Энди все еще был жив, хотя жить было не для чего, а умирать не от чего, и клял себя, что не уплыл вовремя, и старался найти такой смысл своего существования, который смерть не перечеркнула бы.
Позвонить жене Энди, подумал он. Спросить, как ее старик. Он прищурился на часы, подсчитывая, который час в реальном или нереальном мире миссис Макреди. Его рука протянулась к телефону, но трубку не подняла: а вдруг телефон зазвонит?
Он вспомнил свою дочь Антею. Милая старушка Ант.
Он вспомнил своего сына Хэла в Сити. Извини, что я подложил тебе свинью, Хэл, но у тебя еще есть время все поправить.
Он вспомнил свою квартиру в Лиссабоне и горько рыдающую женщину и с содроганием спросил себя, что же с ней сталось. Он вспомнил других своих женщин, но, к удивлению, не почувствовал себя виноватым так сильно, как обычно. Он снова вспомнил о Кате и осознал, что все это время думал о ней.
В дверь постучали. Она пришла ко мне. На ней простой халат, а под ним – ничего. Барли, милый, шепчет она. А потом ты меня не разлюбишь?
Только все это к ней не относится. Она единственная, ни на кого не похожая, а не очередной замусоленный выпуск романа с продолжением.
Но стучал Уиклоу, его ангел-хранитель, проверяющий своего подопечного.
– Заходите, Уикерс. Хотите глоточек?
Уиклоу поднял брови, спрашивая, звонила ли она. На нем был кожаный пиджак, а на пиджаке – капли дождя. Барли мотнул головой, и Уиклоу налил себе в стакан минеральной воды.
– Я просмотрел кое-какие из тех книг, которые они нам сегодня всучили, сэр, – сказал он особым тоном, которым они оба говорили для микрофонов. – И подумал, может, вы хотите ознакомиться с последними новинками нехудожественной литературы?
– Ознакомьте меня, Уикерс, – радушно сказал Барли, снова растягиваясь на кровати, пока Уиклоу придвигал к себе стул.
– Ну, с одной, сэр, мне, во всяком случае, не терпится вас познакомить. Рекомендации, как сохранить здоровье с помощью диет и физических упражнений. По-моему, вполне годится для совместного издания. Может быть, нам удалось бы подписать контракт с кем-нибудь из их лучших иллюстраторов, чтобы усилить чисто русские особенности.