Русский флаг
Шрифт:
– Пресвятая дева!
– в глазах его отразилось притворное удивление. Господин Мартынов? Какое несчастье! Ай-ай-ай! Говорил я вам - нельзя торопиться в этом проклятом краю...
Есаул сделал вид, что не заметил протянутой руки Чэзза, и резко оборвал его:
– В этом краю нужно осмотрительнее выбирать себе попутчиков.
– Верно!
– подхватил Чэзз.
– На туземцев нельзя положиться. Из-за нескольких долларов убьют да еще, наглотавшись мухомора, съедят вместо оленины. Помните пьяных коряков?
– Вы думаете, коряки съели мою руку?
– Мартынов колючим взглядом впился в широченное, покрывшееся испариной лицо американца.
– О нет!
– заговорил словоохотливый купец.
– Еще в Тигиле я видел вас совершенно здоровым. Вы уехали в пургу. Все удивлялись, а я сказал: "Такой человек не пропадет. Он своего добьется. Он стоил бы много долларов даже в Штатах..."
– Ну а Трифонов?
– прервал Завойко излияния Чэзза.
– Во что Трифонов и его хозяева оценили голову есаула Мартынова?
Чэзз рассмеялся:
– Вы шутите, господин губернатор!
Завойко коснулся плоского рукава Мартынова и сказал:
– Его работа. Ты зачем ездил в Гижигинск?
– К Бордману, за деньгами, - охотно ответил американец.
– Триста долларов. Он никогда не торопится с долгами.
– Купец понизил голос, угодливо хихикнул.
– Кстати, забавная штука: мистер Бордман за всю свою жизнь не показывал носа в Бостон... Обман публики и настоящее мошенничество! Ха! Дураки верят. Солидная фирма: "В. Бордман из Бостона". В приказчики взял зверя...
Американец ласково посмотрел на Трумберга, свежевыбритого и почтительно внимавшего словам хозяина.
– У вас сам черт не разберет, где кончается ростовщик и где начинается грабитель, - сердито сказал Завойко.
– На всякий случай имей в виду: Трифонов мертв. Господин Мартынов застрелил его, как собаку. Господин Мартынов остается здесь начальником. Понятно?
– Как же, как же!
– торопливо заквакал Чэзз.
– Рад трудиться под начальством молодого храброго офицера!
Завойко и Мартынов скрылись в толпе, а Чэзз все еще продолжал выражать свои искренние чувства.
Иногда Завойко останавливали жены унтер-офицеров и служащих, чьи семьи не попали в списки отъезжающих. Предполагалось, что их увезут с Камчатки первые компанейские суда, которые придут в Петропавловск, или иностранный китобой, нанятый за деньги, специально для этого ассигнованные.
Василию Степановичу обычно верили. Слушали его внимательно, не перебивая, как слушают приговор, не подлежащий обжалованию. А в глубине глаз залегла смертельная тоска, боязнь, что хорошим словам Завойко не суждено сбыться. Холодом веяло от этих взглядов, от глаз, угрюмо уставившихся в землю или в мутный горизонт. Завойко понимал: никакими словами делу не поможешь. На рейде стоят суда. Они заберут несколько сот жителей и уйдут в океан. Что случится после этого, никто не предскажет. Куда уходят суда, никто из жителей не знал.
Однажды Завойко, выходя с Зарудным из канцелярии порта, услышал у крыльца рыдания и громкий разговор, заставивший его остановиться.
Плакала женщина. Около нее, упрямо согнув шею, стоял квартирмейстер Усов.
– Нешто они каменные?! Нешто у них сердца нет?! Схо-ди-и! упрашивала сквозь слезы женщина.
– Не пойду!
– отвечал Усов.
– И не проси. Не пойду.
– Боишься?
– Нельзя мне. Пойми, нельзя!
– Можно, Гришенька... Не за себя просишь, дети у тебя.
– Эка невидаль, дети!
– грубо ответил Усов, но в голосе у него что-то дрогнуло.
– А у других щенята, что ли?!
– Ты об других не думай. Они где были, когда тебя англиец пытал?!
– Ладно!
– прикрикнул раздраженно Усов.
– Не твоего ума дело!
– Сходи-и-и!
– голосила женщина.
– Не то брошусь, упаду на пороге пускай делают что хотят.
Женщина рванулась вперед и заставила Усова, схватившего ее за руку, податься на шаг к крыльцу.
– Клавдия!
– угрожающе прошептал он.
– Окаянный-й... родитель ты... У порога страх одолел...
– Совесть не дает. Пойми ты...
– Совесть! Совесть, говоришь?
– простонала она.
– А меня с детьми бросить совесть велит?..
– Не бросаю я вас, Клавушка, - взмолился вдруг Усов.
– У меня сердце кровью зашлось, а что сделаешь?! Что станешь делать, милая...
Женщина заплакала навзрыд, повиснув на плече Усова.
– Придет компанейский корабль, возьмет вас, - успокаивал он ее.
– На новом месте заживем лучше прежнего...
– Не свидимся...
– стонала жена у него на плече.
– Свидимся... Я ведь как деток люблю! Скажи мне: голову отдай за них - отдам; рук, ног лишись - лишусь, слезы не пророню... Не мучь ты меня, слышь, не мучь!
– Сходи-и-и...
– Служба не велит.
Новый приступ ярости охватил женщину:
– Служба! Коли в малых чинах, так и детям погибель?! Холодать, голодать мы первые. Нешто мы не люди?!
Женщина всхлипнула в последний раз и мелким, неуверенным шагом пошла к поселку.
Завойко вышел на крыльцо и спросил:
– Ты ко мне, Усов?
Усов растерялся, вздохнул, беспомощно поглядывая на Завойко и Зарудного.
– К вам, Василий Степанович.
– Он откашлялся, взмахнул руками и неизвестно зачем подошел к самому крыльцу.
– Василий Степанович, матрос Парошин-то захворал... На льду простыл... Упал в воду... В госпиталь, что ли?
– В госпиталь.
– А если вскоростях сниматься? Как быть?
– Выздоровеет - с нами уйдет, - сказал Завойко.
– А не успеет - на компанейском доставят.