Русский флаг
Шрифт:
– Рад, что не обманул ваших ожиданий, - бесстрастно сказал Зарудный, в душе проклиная себя за неловкость, мешавшую ему чувствовать себя непринужденно.
Есаул прищурил проницательные глаза. Он словно угадал тайную мысль Зарудного.
– Это вы бросьте, друг мой!
– вскричал он.
– Церемонии не по мне! Если вы друг Машеньке, друг Дмитрию Максутову, то и мне друг. Мне о вас столько хорошего наговорили, что вы хоть сажей вымажьтесь, а я буду твердить: "Бел! Чист! Бел! Чист!"
Зарудный рассмеялся. Стало хорошо и просто. Заговорили о Камчатке. Анатолий Иванович разошелся, убеждая Мартынова в преимуществе полуострова перед любым другим пунктом земного шара, называя его раем. Он метался по комнате, возбужденно тыкал пальцем в потускневшее от наступивших сумерек окно.
– Повидал я ваш рай!
– говорил Мартынов, отворачиваясь и поправляя подушку, чтобы скрыть предательскую улыбку.
– Жулье! Разбойники! Стреляют из-за угла...
В отместку Зарудный произнес гневную речь об иркутских нравах, об откупщиках и купцах, которые "хуже всякого разбойника", об "отвратительной привычке судить обо всем с одного взгляда".
Тогда Мартынов перевел разговор на другое. Он намекнул Зарудному на то, как хорошо было бы им двоим остаться на Камчатке и дружно взяться за дальнейшее устройство края. Анатолий Иванович увлекся, и они вместе строили планы будущей администрации, нового управления, справедливого, разумного и сильного, несмотря на почти полное отсутствие войска. Это управление плохо согласовалось не только с табелью о рангах, но и с самим духом существующей правительственной и административной системы, что нисколько не смущало пылких реформаторов. Управление давало широкий простор уму и энергии камчадалов, ительменов, коряков, ограничивало вожделения купцов, ставило народ под охрану справедливых приказов, обещало повысить благосостояние бедного люда и оградить отечественные интересы от бесцеремонных посягательств чужеземцев. Чего же еще желать?
Пришла Маша с зажженной свечой и застала их сидящими на постели. Мартынов оставался в радужном, блаженном настроении, которое стало еще праздничнее с приходом девушки. Зарудного же появление Маши вернуло на землю, к новым обязанностям, к мыслям о неизбежном и скором отъезде.
Вернулось и неясное, тревожное чувство, которое накладывало отпечаток на все, о чем думал и что делал Зарудный в последние две недели.
Маша казалась строгой, словно решившейся на что-то важное.
– Явился наконец, - есаул посмотрел на худое лицо Зарудного, - не посмел тебя ослушаться, Машенька...
– Спасибо!
– Маша протянула Зарудному руку.
Ничто не ускользнуло от взгляда есаула: боль, пробежавшая по лицу коллежского асессора; рукопожатие, длительное, похожее на прощание; глубокая значительность, с какой Маша произнесла "спасибо". Шутливые слова, готовые сорваться с уст Мартынова, - о том, что Маша в письмах отводила слишком много места Зарудному и будь он, есаул Мартынов, человеком ревнивым, причин для дуэли оказалось бы достаточно, - застряли в горле.
Зарудный снял фуражку с колышка, вбитого в стену.
– Прощайте, - сказал он.
Мартынов поднялся с кровати.
– Я буду ждать вас.
– Непременно!
– Зарудный говорил немного волнуясь.
– Теперь мы друзья, и я буду навещать вас. И вы выползайте поскорей. Не верьте докторам, даже Вильчковскому.
– Слушаюсь!
– сказал Мартынов по-военному.
– Помечтали мы с вами... Побывали в прекрасной республике, пора и другими делами заняться.
– Сняв уже надетую фуражку. Зарудный продолжал говорить, поглядывая в окно: - Это счастье, что судьба привела именно вас... Камчатке везет на хороших людей. Машин, Завойко, Мартынов... Рад за вас и желаю вам всяческого счастья. Трудно будет одному, да ведь мы к легкой жизни не приучены...
– Алексей Григорьевич не будет один, я остаюсь с ним.
Голос Маши звучал звонко, напряженно. Зарудный и Мартынов удивленно уставились на нее.
– Я ушла из дому. Навсегда... Останусь в Петропавловске, женой есаула Мартынова.
И, склонившись на столик, Маша заплакала, дав выход обиде и боли, вынесенным из родительского дома, длительному волнению, с которым она думала о неизбежной встрече с Зарудным, жалости к самой себе.
Зарудный нахлобучил на лоб фуражку и, шепнув Мартынову: "Берегите ее, пуще жизни берегите", - выбежал из палаты.
В апреле, перед самым отплытием судов, Мартынов и Маша тайно повенчались. Приходский священник Логинов наотрез отказался взять на себя венчание против воли родителей. Ни доводы Ионы, утверждавшего, что "брак не есть нечистота в церкви", что он "установлен богом и гнушаться участием в совершении брака грешно", ни просьбы Вильчковского, ни даже согласие Завойко - ничто не действовало на недоброго пастыря. И хотя церковь запрещала монашествующим совершение обряда венчания, иеромонах Иона взял на себя необременительный труд пропеть "Исайя, ликуй" и составить метрику о браке.
В качестве свидетелей присутствовали Вильчковский, вдова Облизина и Пастухов с Настей.
ПРОЩАНИЕ
I
Двадцать пятого марта, в праздник Благовещенья, вопреки обыкновению, никто не отдыхал. Кирилл еще с рассвета недовольно прислушивался к гулу в порту и, увидев губернатора, одетого в рабочий костюм - охотничьи сапоги, темную куртку, напоминавшую матросский бушлат, неодобрительно заворчал:
– Эх, и беспокойные вы! На Благовещенье и птица гнезда не вьет... А совьет - ослабнут у нее крылья, ни летать, ни порхать ей, век ходить по земле. Так и человек, не будет ему ни в каком деле спорины...
Завойко взглянул на старика. Он давно уже не приглядывался к лицу Кирилла, сухонькому, янтарному, в блестках серебристых волос. Из ослабевших век текли слезы, но Кирилл не замечал их.
– А как же в море, Кирилл?
– возразил Завойко мягко.
– Неужто и при шторме сидеть сложа руки, праздник блюсти?
– Море - другое дело... Море-е-е...
– Старческий, дребезжащий голос произнес это слово мечтательно, точно говорил о чем-то стоящем выше всяких человеческих законов и суждений.