Русский флаг
Шрифт:
Но вслед за тем вечером блеклой, беспокойной тенью возникало утро отъезда. Маша не пришла проводить его. Почему?
Он уже десять дней в Петропавловске, но Маши не видел. Она не показывалась нигде. Настенька как-то встретила Зарудного на улице и неуверенно сообщила ему, что Маша нездорова. Что-то удержало Зарудного от того, чтобы навестить ее. Он проводил вечера с Пастуховым и Вильчковским, переписывал в тетрадь разрозненные записи Андронникова, готовил по просьбе Завойко обстоятельную записку о состоянии края.
Маша здесь. Сидит рядом с Юлией Егоровной. Кажется, она действительно болела... Лицо побледнело. Темноглазые, темноволосые, они с Юлией Егоровной как сестры.
Девушка заметила Зарудного. Приветливо улыбнулась и кивнула головой.
Радость разлилась в сердце, охватила теплой, ласкающей волной. Зачем он не проведал ее? Отчего он так связан при ней, так неласков и нерешителен? Густая толпа танцующих, которая заняла все свободное пространство гостиной, удержала Зарудного от того, чтобы броситься к Маше.
За спиной он услыхал голоса мужчин, вышедших взглянуть на танцы. Василий Степанович отвечал кому-то, кажется Мровинскому, - Зарудный уловил нетерпеливое, упрямое покашливание инженера.
– ...А мы и на кораблях не скучали. Занятия гонят с корабля не только скуку, голубчик мой, но и тень этой вечной незваной гостьи всех человеческих обществ.
– Моряку недостает времени на скуку, - подтвердил Изыльметьев.
– Верно!
– живо подхватил Завойко.
– Море не даст скучать! Тихое или бурное, оно разговаривает с моряком человечьим голосом. Я мальчишкой впервые попал в шквалы Тихого океана. Они норовили опрокинуть наш транспорт. Но мы не зевали, шквалы проносились над нами, не успев поднять на воздух моей лейтенантской чести. И ветер кричал нам издалека: "Спасибо, ребята!"
Кто-то громко рассмеялся, и Завойко сказал обиженно:
– Не верите? Тем хуже для вас! Кто знает море, тот поймет меня.
Несколько минут говорили тихо, затем снова раздался звонкий голос хозяина.
– Ошибаетесь! Не годы мерка, а дела. Есть охотники и до спокойной, устричной жизни. Им все нипочем. Чужие слезы, общая нужда, забота - все мимо, мимо, все суета сует. В делах они видят одну обузу, в детях - вечное беспокойство. Так и порхают по миру, поручив народу заботу о хлебе насущном и продолжении рода человеческого. Господа!
– продолжал он торжественно.
– Много радости можно взять у жизни, но большей радости, чем дети, клянусь честью, не знаю! Только они и делают наше существование до конца оправданным, нашу жизнь вполне сложившейся. И что за чудо морская семья, умеющая ждать и любить, как никто в целом мире!
– Неожиданно он перешел на шепот: - Пойдемте со мной в кубрик, и я покажу вам чудо. Только тс-с-с...
"Кубриком" Завойко называл две комнаты, в которых по-приютски тесно стояли детские кровати. Несколько человек последовало за ним гуськом, ступая на носки. Зарудный тоже решил было пойти с ними, но заметил, что Маша, опустив голову, пробирается к нему.
Зарудный отступил в сумрак передней и протянул Маше обе руки, когда девушка вышла из комнаты.
– Ну, вот вы и приехали, - сказала Маша с облегчением. Здравствуйте!
– Вы болели, Машенька?
– проговорил Зарудный, стискивая ее руки.
Маша тряхнула головой.
– Нет. Я и сама не знаю, что происходит со мной. Хорошо, что вы вернулись, Анатолий. Я поняла это вот только что, когда увидела вас.
Кончился танец. Зарудный с Машей отошли к окну. Из гостиной высыпала молодежь.
Мужчины зашли в детскую, тихо, как заговорщики. Остановились по движению руки Завойко.
Деревянные кровати, грубые байковые одеяла, неровные куски медвежьей шкуры на полу, самодельные коврики на дощатых стенах освещались голубым светом заиндевевших окон. Дети спали не шевелясь, ровное дыхание шести маленьких существ наполняло комнату. Казалось, негромкое дыхание колышется в голубоватой зыби, согревает светлые стены.
Завойко наклонился над одной из кроватей. На ней спал выздоровевший Миша. Он дышал спокойно, забросив стиснутые кулачки за голову.
– Это счастье, господа!
– прошептал Завойко взволнованно.
– Истинное счастье!
Из соседней комнаты, где находились старшие сыновья, вышел Кирилл с ночником в руке и набросился на Завойко:
– Как можно! Как можно, Василий Степанович!
– Он говорил скрипучим голосом, не боясь разбудить детей.
– Не годится на спящих детей глядеть, ай-ай-ай! Сами бы еще смотрели, а то чужих людей привели, поди же ты, сладу с вами нет!..
– Свои люди, Кирилл, все свои, - оправдывался Завойко.
– А хоть и свои, - Кирилл высоко поднял ночник, облив желтоватым светом мужчин.
– У людей разный глаз бывает. Эх вы, молодо-зелено! Шли бы к себе!
И, повинуясь ему, гости тихо, на носках, повернули из "кубрика".
Танцы возобновились.
Зарудный вполголоса рассказывал Маше о поездке.
К дому, несмотря на поздний час, подъехали нарты, встреченные воем лежавших в снегу собак. Запоздалые гости поднялись на крыльцо и, не стряхнув в передней снега, не сняв кухлянок, прошли в гостиную, в толпу танцующих.
Кто-то громко вскрикнул. Толпа подалась назад. Оркестр внезапно оборвал танец, только скрипка уронила еще обрывок мелодии в наступившую тишину.
– Не пугайтесь, господа, - произнес глухой, настойчивый голос.
– Я из Иркутска. Я привез награды защитникам порта и распоряжения генерал-губернатора.
– Мартынов прикрыл глаза рукой.
– Простите, больно глазам. Могу я видеть его превосходительство контр-адмирала Завойко?
Маша бросилась в толпу, расталкивая стоявших вокруг Мартынова людей. Есаула поддерживали Илья и Иван Афанасьев. Кухлянка на Мартынове распахнулась, открыв зеленый казачий мундир.
Маша взглянула на человека, голос которого заставил ее вздрогнуть и убежать от Зарудного. Перед ней стоял худощавый мужчина, заросший нескладной русой бородой, со спутанными белокурыми волосами, с невидящими карими глазами в воспаленных орбитах. Глаза скользили по толпе, по лицу Маши, безучастные, не чувствующие ничего.
Но человек улыбнулся виноватой, измученной улыбкой, и Маша, забыв обо всем, бросилась к нему, закричав на весь дом:
– Алексей!
Она обняла и поддержала Мартынова, как поддерживала артиллеристов, раненных на "Смертельной" батарее.