Русский флаг
Шрифт:
Илья и Иван Афанасьев повезли укутанного в меха Мартынова. Приходя в себя, он улыбался своим новым каюрам большим, ощерившимся от худобы ртом и слабым голосом просил их:
– Гоните, ребята! Гоните вовсю! Пока жив, хочу край земли нашей поглядеть!
Иван Афанасьев показал рукой на северо-восток и сказал снисходительно:
– Наша земля большая, барин. Всюду побывать - жизни не хватит...
Буочча и Иван Афанасьев гнали и без понуканий. Внешность Мартынова, казачий мундир, чемодан, в котором милковский тойон обнаружил ордена и секретные пакеты, говорили сами за себя. Старик Буочча, осмотрев Мартынова на последнем переходе, обернул его руку сушеным мохом, обвязал куском домотканого полотна и, не сказав ни слова, выразительно махнул рукой.
Илья понял: нужно мчать не задерживаясь, несмотря ни на что.
К вечеру третьего марта нарты выскочили из-за Никольской горы, и Мартынов увидел скудные огни Петропавловска.
Илья остановил собак.
– К доктору везти, барин?
– спросил он через плечо.
– Успею к доктору.
– Мартынов переводил взгляд с одного огонька на другой.
– К губернатору вези!
ГРАЧ
I
Вечером третьего марта у Завойко впервые после длительного перерыва собралось многолюдное общество. Все время, пока муж находился в поездке, Юлия Егоровна провела у постели Мишеньки - младшего сына, захворавшего воспалением легких.
По обыкновению, Юлия Егоровна ничего не сообщала мужу, взяв на себя тяжелое бремя ответственности. Отыскать Василия Степановича, непоседливого, стремившегося в несколько недель объездить чуть ли не всю Камчатку, было бы нелегко, для этого понадобилось бы поставить на ноги много людей. Изыльметьев явился к Юлии Егоровне с предложением послать матросов за Вильчковским, но она, положив свою усталую руку на рукав Изыльметьева, сказала:
– Спасибо! Сердечное спасибо. Вы и так уже избаловали меня. Все тревожатся... Не нужно, голубчик. Василий Степанович не любит этого...
Темные глаза Юлии Егоровны стали огромными на бледном, исхудалом лице. Сама она казалась Изыльметьеву измученной девочкой, которую хорошо бы взять на руки, укутать в платок, заставить спать. Он осторожно взял ее легкую, в голубых прожилках руку, наклонился и, стесняясь жестких усов, поцеловал.
– Деспот ваш Василий Степанович, доложу я вам, - проворчал он, не глядя ей в глаза, - сатрап!
– Сатрап!
– подтвердила Юлия Егоровна, смеясь.
– Тиран!
– Мучитель!
– вторила счастливая Юлия Егоровна.
– Вам бы мужа штатского, со звездами, с особняком на Невском да с ливрейными лакеями...
– Ах, поздно, Иван Николаевич, поздно!
– Она с притворной сокрушенностью вздохнула и сказала, показав рукой на детскую: - Куда мне с моим приданым...
– И снова тяжкая забота тенью пробежала по лицу.
– Второго такого приданого в мире не сыщешь, милая Юлия Егоровна!
– А Мишенька болен. Ой, как болен!
– Выходите, - убежденно сказал Изыльметьев.
– Вырастите богатыря, весь в отца пойдет.
– Деспот? Сатрап?
– Юлия Егоровна, улыбаясь, погрозила ему пальцем.
– Мучитель!
– ответил ей Изыльметьев.
– Уж вы меня не выдавайте, мы с вами сообщники.
Возвращение Завойко совпало с кризисом болезни. На несколько дней Завойко отдался дому. Петропавловск, похороненный под снегом - а его в этом году выпало небывало много, - мог и подождать; мелкие работы в портовых мастерских велись под присмотром Можайского и Мровинского. Завойко оставался дома, мешал Юлии Егоровне, слонялся по комнатам или вместе с офицерами "Авроры" занимался науками со старшими сыновьями.
Молодежь все это время собиралась то в большой палате госпиталя, где после представления "Ревизора" остались подмостки, то у вдовы Облизиной, а то и в офицерских казармах. Но с выздоровлением сына дом Завойко зажил обычной жизнью, и вечером третьего марта комнаты наполнились гулом голосов, хлопаньем дверей, звуками настраиваемых скрипок. К освещенному дому подкатывали нарты, в которых находились дамы в кухлянках поверх легких платьев. Разница между мужчинами и женщинами становилась явственной только в передней, когда с гостей сваливались меха, открывая стройную, одетую в ситец фигуру штурманской дочери, шелковый наряд коллежской асессорши, флотский или чиновничий мундир.
В кабинете Завойко, где устроилась часть мужчин, равнодушных к танцам, картам и шумному веселью, разговор вертелся вокруг недавней поездки губернатора и той позиции, которую должна была занять Англия после поражения экспедиций Прайса. Хозяин дома заглядывал в кабинет, задерживался у дверей гостиной, уходил в детскую половину и, приоткрыв дверь в комнату, прислушивался к дыханию спящих детей. В передней скрипел половицами Кирилл, недовольный шумом, привычно насупленный и не по чину придирчивый.
Вильчковский рассказывал о поездке, не видя вошедшего Завойко:
– Признаться, военные наши приготовления озадачили меня. Ждет ли нас судьба несчастного Кука, не состряпают ли из меня жаркое свирепые племена Камчатки? Порох. Свинец. Ружья. У господина Зарудного устрашающий, воинственный вид...
– Зарудный, сидевший здесь же, сделал протестующее движение, но Вильчковский жестом удержал его.
– И что бы вы думали, господа? Прекраснейший народ, добрый, сердечный, несмотря на ужасающую бедность, на болезни и суровую природу. Дети, добрые дети и притом удивительно одаренные, открытые всякому участливому слову. Только север, приучающий к неустанному труду, способен развить столько хорошего в людях, находящихся на невысокой степени цивилизации. Им известна бездна премудростей, чудесные травы и целебные средства, достойные быть названными в учебниках фармакопеи...
– Одним словом: мир, тишина и божья благодать!
– прервал его насмешливый голос Завойко.
– Вам повезло, доктор: купеческая гильдия нынче поутихла. В иные годы так допекут они несчастного камчадала, что, глядишь, и порохом запахнет.
Пока Завойко говорил, все более увлекаясь, Зарудный выскользнул из кабинета, остановился на пороге гостиной и, скрываясь за спинами чиновников, стал искать глазами Машу. В поездке он имел время подумать обо всем, что произошло с ним в памятный вечер прощания. От него не укрылась тогда ни сосредоточенность Маши, ни тихая, едва приметная грусть. Приписать ее предстоявшей разлуке? Хорошо бы думать так. И в иные минуты, когда мысль о Маше приходила среди дела, живого, энергичного дела, думалось именно так. Все становилось ясным, простым, хорошим, как клочки голубого неба в разрывах облаков или светлые прогалины в темной, спутанной чаще леса. Она любит и грустит, любит и ждет. Любит и будет любить всю жизнь.