Русский флаг
Шрифт:
– Завойко? О, это большой государственный ум, справедливый хозяин и деловой человек! В Штатах он мог бы рассчитывать на президентское кресло. Только в России подобный человек может иметь такой маленький штат, как Камчатка... Лыткин?
– американец задумался.
– Ах, господин начальник морской аптеки!.. Как же, знаю! О, большой доктор!
Чэзз успевал скупать меха, хотя Мартынов бесцеремонно гнал его вперед. Новый приказчик, Трумберг, охранял товары и меха, переговоры с коряками вел сам Чэзз. С неожиданной легкостью он нырял в круглое отверстие подземной юрты, служившее и окном, и дверью, и дымоходом. Вылезал оттуда багровый, кашляющий от дыма, но большей частью довольный, волоча за собой связку шкурок. Казалось, Чэзз живет ради этих великих минут; рыхлое лицо его пылало, он суетился вокруг хозяина мехов, хлопал его по спине, хватал за нож, привязанный к поясу, показывал, что они и так "зарезали его", забрав самые лучшие товары, оглушал смесью русских, английских и корякских слов.
После Пенжинска у Мартынова произошла первая серьезная размолвка с Чеззом. Кончились горы, впереди на сотни верст лежала безлесая тундра, скудная земля оленных коряков. Здесь не было ни охотничьих троп, ни дорожных знаков, по которым можно ориентироваться. Небо, повисшее низко над тундрой, непроницаемо днем и ночью. Просыпаясь, Мартынов вначале никак не мог определить, где восток и где запад, север и юг. Коряки-проводники находили направление пути по застругам - волнообразным снежным гребням, перпендикулярным направлению господствующего ветра.
Приглядевшись к приемам оленных коряков, которые осторожно счищали только что выпавший снег, чтобы добраться до прочных гребней, Мартынов как-то за рекою Таловкой заметил, что они уклонились на восток от своего маршрута. Заметил он это не сразу, а на второй день, когда быстроногие олени успели отмахать много верст. Чэзз торопился, его олени, лучшие из всех, выбранных в большом стаде за Пенжинском, бежали далеко впереди. Мартынов догнал его у обширного стойбища оленных коряков. Чэзз успел забраться в одну из конических юрт, обтянутых оленьими шкурами.
Есаул пошел на розыски. Поднимая меховой полог, он заглядывал внутрь юрт. Сушеный мох, горевший в сосудах с оленьим жиром, скудно освещал дымные меховые пещеры.
Наконец он нашел американца, беседующего о чем-то с тучным коряком, по-видимому мелким князьком.
Мартынов забрался в юрту и грубо оборвал купца:
– Ты куда меня завез?
– К друзьям, - промолвил Чэзз, не замечая сердитого тона есаула.
– Почему в сторону свернул?
– Олени устали, - просто сказал он, - менять надо.
– Он показал на князька: - Свежих оленей даст.
– Не дури, купчина, со мной шутки плохи, - сказал Мартынов угрожающе.
– Где это видано, чтобы за свежими оленями сто верст крюку давать! Пока на дорогу воротишься, и эти пристанут!
Купец схватил его за рукав.
– Не нужно обижаться, господин Мартынов! Маленькая хитрость. Надоело ходить по пустому следу Бордмана. В Пенжинске мне сказали, что сюда придут чукчи с Большого озера и Анадырской губы. У них много мехов, кож... Хотел поживиться, - закончил он извиняющимся тоном.
– Беспокойная наша жизнь, господин Мартынов!
Мартынов заставил его собраться немедленно, не открывая торгов. Коряки по приказу князька выбрали из огромного стада ездовых оленей, и Мартынов тронулся дальше, настороженный, враждебно настроенный к своему попутчику.
Купец пробовал восстановить хорошие отношения.
Однажды в стойбище кочующих коряков он показал Мартынову поразительное зрелище: в большой юрте находились четыре коряка, словно отрешенные от мира, безразличные даже к приходу незнакомых людей. Бледные, с мертвыми, стеклянными глазами, они механически жевали какую-то жвачку. Чэзз показал на маленькие берестяные коробочки, наполненные бурыми кусочками.
– Сушеный мухомор, - объяснил Чэзз.
Подойдя к одному из коряков, он больно ущипнул его за щеку. Несчастный не шевельнулся и не ответил на странное приветствие. Чэзз дернул его за прямые, жесткие волосы.
– Хуже скотины...
Есаул оттолкнул Чэзза.
– Не трогай. Не собаки, люди. Больные... Разве не видишь!
Чэзз добродушно заквакал:
– Пьяные...
Мартынов ударил ногой по коробочкам. Кусочки мухомора рассыпались по старой оленьей шкуре. Выходя из юрты, Мартынов заметил, что американец собирал их и прятал в свой карман.
В другой раз Чэзз остановился на вершине горного перевала, южнее реки Лесной, поджидая есаула.
– Смотрите!
– закричал он Мартынову и показал рукой вокруг себя, тяжело поворачивая туловище.
Справа и слева лежало мертвое пространство, темневшее к горизонту, будто уходившее в тяжелый, свинцовый туман. Впереди виднелись снежные пики, покрытые голубыми и сиреневыми тенями.
– Теперь это зрелище не стоит и десяти центов, - проворчал Чэзз, глядя на равнодушное лицо Мартынова.
– Побывали бы вы здесь летом!
– он прищелкнул языком.
– Справа - Охотское море, залив Шелихова, слева - Тихий океан. Настоящие ворота в Камчатку. А впереди - вулканы. На них и летом снег. А там далеко, далеко, - он помахал рукой, - Американские Штаты...
Он закатил глаза и прижал руку к сердцу.
– Тянет на родину?
– спросил Мартынов.
– Ну и ехали бы себе домой...
Американец отдернул руку, словно испугался толчков своего сердца.
– Как можно!
– возразил он.
– О нет!
– Денег мало собрали?
– Нужно помочь русским.
– Купец тяжело вздохнул.
– Русская земля бедная земля...
– Бедная?
– Мартынов рассмеялся.
– Видели бы мы тебя здесь, кабы земля бедная была! Как же! Любовался бы ты здешними видами!
Чэзз посмотрел на Мартынова долгим взглядом, будто впервые увидел его, и проговорил серьезно:
– Ты умный человек. Скажи мне: почему русские начальники людей не жалеют? Почему тебя послали на смерть в такую дорогу? Ты офицер, не мужик...
– Мужик, - прервал его есаул, - сибирский мужик. Меня не разжалобишь и смертью не напугаешь. Семерых со свету сживу, прежде чем ноги протяну. Поехали!
Мартынов внимательно наблюдал за Чэззом. Глуповатый купец не внушал ему опасений, да и не с чего было Чэззу покушаться на есаула: больших денег у него с собой нет; а Георгиевские кресты и ордена с бантами вряд ли интересуют американца. Но Чэзз хитер. У него свои планы, свои коммерческие интересы. Их он ставит выше, чем все прочие земные дела, и если не присмотреть за ним, он, пожалуй, снова уклонится в сторону.