Русский флаг
Шрифт:
Лейтенант дал ему трубу.
– Смотри, смотри, - сказал он снисходительно, - перестанешь упрямиться! С такими силами мы поджарим Петропавловск, как рождественского поросенка, и подадим его на завтрак дьяволу.
Удалой обвел небрежным взглядом эскадру:
– Ого! Много нынче народу пришло умирать в Камчатку. Видать, понравилось.
Но не для обозрения эскадры выпросил он трубу. Эскадра им хорошо изучена. Пять фрегатов большого ранга, три парохода, три корвета и линейный корабль "Монарх". Двенадцать кораблей. Четыреста двадцать орудий. Не меньше пяти тысяч матросов и морских солдат.
Он жадно осматривал берег. Вон Дальний маяк, стройные силуэты Трех Братьев - трех торчащих из воды утесов - и скалистый вход в залив. Там светло-зеленый солнечный ковш Авачинской губы, оставшийся в представлении Удалого точно таким, каким он увидел его после небывалого перехода из Кальяо. Вероятно, "Аврора", как и в прошлом году, загородила собой вход в малую бухту. Взгляд Удалого проникает сквозь береговые скалы и мысы. Он представляет себе родной фрегат яснее, отчетливее, чем стоящие неподалеку корвет "Тринкомали" и пятидесятипушечный французский фрегат "Альцест", видит светлую, надраенную палубу "Авроры", массивную фигуру Изыльметьева на мостике. Удалой вспоминает все до мельчайших подробностей: запах кубрика, звук колокола "Авроры", число ступеней в трапах, заплаты парусов. Корпус "Авроры" не очень прочен, дубовые шпангоуты и обшивка порядком устали от борьбы с волной. И, не смотря на это, трудно, невозможно себе представить, что "Аврора" может быть уничтожена.
Семен думал о Петропавловском порте, о людях - они теперь, вероятно, тревожно толпятся там. Им невдомек, что на одном из неприятельских кораблей находится Семен с товарищами. Верно, его уже похоронили. Исключили из списков - и все. Аврорцы знают нравы англичан. Знают и его крутой характер.
А может, дезертиром его считают?.. На короткий миг у Семена захватывает дыхание, глазам делается больно, в груди встает неутолимая ненависть к Губареву, к Тиролю, к каждому, кто может заподозрить его, Семена Удалого, в измене. "Нет, - успокаивает он себя, облегченно вздыхая, - быть того не может. Квартирмейстер Усов, верно, рассказал, как дело было..."
А Харитина? Семен гонит мысль о девушке, но она оказывается повсюду, куда бы ни заглянул он мысленно. Ласковая, обеспокоенная, такая, как в ту минуту, когда она окликнула его в порту и сунула теплый хлеб. Да, было все это! Было и минулось. Не станет ждать его Харитина.
От этих мыслей в Удалом закипает злость. Хочется сказать щеголеватому офицеру что-нибудь обидное.
Семен возвращает зрительную трубу лейтенанту.
– Да-а-а, - говорит он протяжно, - невеселые ваши дела.
Кто-то из матросов перевел слова Удалого. Офицер снисходительно рассмеялся:
– Лучше не бывает, приятель.
Смеясь, он показал на внушительную эскадру.
– Если дела хороши, зачем меня к пушке становите?
– говорит Удалой с издевкой.
– Своих пушкарей не хватает?
– Хватает. Хотим посмотреть, как русский матрос по своим стреляет.
Зловещая улыбка мелькнула на лице Удалого.
– Поглядите! Да не скоро.
Но ждать пришлось недолго.
На следующий день, восемнадцатого мая, эскадра двинулась в Авачинскую губу. Суда плыли тихо, мимо Трех Братьев, мимо Бабушкиного маяка, к мысу Липунскому. "Форт" и "Пик" шли впереди эскадры, - их экипажи уже знали здешние берега.
У мыса Липунского на кораблях ударили тревогу. Туман, казавшийся таким надежным на рассвете, быстро редел. Уже можно различить Сигнальную гору и за ней серую шапку Никольской горы, словно приподнявшейся на носки, чтобы разглядеть неприятельскую эскадру.
Артиллеристы бросились к пушкам.
Только Удалой стоял, прислонившись к грот-мачте. Лейтенант, командовавший несколькими орудиями правого борта, подскочил к Семену.
– К пушке! Живо!
– Нет здесь моей пушки, - обронил Удалой и лениво повернулся к одному из матросов: - Переведи, служба!
Зыбин и Ехлаков остановились посреди палубы. Их записали у подачи ядер - без Удалого им нечего делать у орудия.
– Ребята!
– крикнул Удалой, пока матрос переводил его слова.
– Грех на своих руки поднимать. Уж лучше смерть!
Ехлаков поднял бронзовое, литое лицо и выжидательно смотрел на Семена.
– К пушке!
– заорал офицер, топая ногами.
– К пушке не пойду.
Это не нуждалось в переводе. Офицер понял все по упрямому движению головы. Он выхватил пистолет.
– Ты меня пулей не пугай, - презрительно сказал Удалой и, подняв правую руку, зажатую в кулак, громко закричал: - У русских руки не поднимаются на своих.
Ехлаков и Зыбин в угрюмом молчании шагнули и стали рядом с Удалым.
Лейтенант побагровел и прокричал в самое лицо Семена:
– Если ты сейчас же не пойдешь к пушке, я прикажу повесить тебя!
Удалой стоял молча, упрямо поводя головой.
– Приготовить гордень!
– приказал офицер.
За спором русского бомбардира и офицера наблюдала вся верхняя палуба. Неподалеку от Семена через нок-фока-рею протянули гордень - веревку, при помощи которой подтягивают парус. Кто-то услужливо налаживал петлю.
Удалой бросился, цепляясь за снасти, вверх по грот-мачте. Поднявшись, он свистнул и закричал вызывающе:
– Врешь, гад! Ты меня не повесишь, а к пушке я не пойду!
Крепкие ругательства посыпались сверху на лейтенанта, кружившего у мачты.
– Взять! Живьем взять!
– захлебывался тот от бешенства.
Удалой поднялся выше и перепрыгнул на ванты. Матросы, которым офицер приказал взять Удалого, в нерешительности топтались у грот-мачты. На вантах Удалого не взять, он не одного сбросит на палубу. Лучше бы сразу из пистолета.
Но офицер потерял голову от гнева. Он решил повесить Удалого, всякая другая смерть казалась ему чересчур легкой.
Между тем Удалой взбирался по вантам все выше. Никогда еще тело его не было таким легким, а руки - сильными. Ноги безошибочно находили малейшую опору, словно этот путь был сотни раз проверен, словно матрос не вскидывал вверх свое крупное тело, а плыл легко, саженками, подгоняемый попутной волной.
Люди затаив дыхание следили за Удалым. Бывалые матросы, чувствовавшие себя на винтах не хуже, чем на земле, дивились смелым движениям русского моряка. Казалось, что гордая, сильная птица взлетала выше и выше, насмехаясь над бешенством палачей.