Русский хор
Шрифт:
Алёша кивал, вспоминал слова француза Анри.
Ассамблея, вспоминал, это большое-большое шумство.
После обедни в соборе Святыя Троицы поднимают шелковый желтый флаг с изображением двуглавого орла, держащего в когтях четыре моря — Белое, Балтийское, Черное и Каспийское, громко стреляют пушки с бастионов Петропавловской крепости, гостей созывают барабанным боем. Еще кавалер Анри Давид немало говорил про страсти. Латинский дух кипел в Анри, смущал тетеньку. Сейчас кавалер, наверное, в полку каком ружейному артикулу учится, а в Алёшиной голове все, как прежде, звучали пленительные слова. «Вся кипящая похоть в лице его зрилась…» Этот ладный Матрёшин зад.
«Ассамблея не затем, чтобы только козлом прыгать по зале, — внимательно оглядывая Алёшу, объяснил кригс-комиссар. — Там говорят о деле».
Алёша понятливо кивал. Он и об этом от француза Анри слышал.
Прыгают под музыку, а в промежутках о деле говорят. Или наоборот.
Обычная музыка на ассамблее — трубы, фаготы, гобои, литавры, но кавалер Анри Давид упоминал, что некоторые вельможи имеют свою музыку. У таких кроме фортепиано звучат скрипки, альты, виолончели, а с ними контрабас, флейты, валторны. Дух захватывало, как хотелось услышать.
«В зале устроишься несколько в стороне, — негромко указал кригс-комиссар. — Твое дело — вести себя смирно. Укажу удобный угол, там пересидишь, не вылазь людям на глаза, не надо. Я сам устрою твои дела, а ты молчи, молчи, голову опускай, чтобы лица не видели».
Алёша молча кивал. Волновался, как в дороге к Парадизу.
И все равно был ошеломлен, ослеп, оглушило жаром, запахом пота.
Все смешалось перед глазами, позже даже Ипатичу толком пересказать не мог.
Низкие крашеные потолки. Много-много восковых свечей. Люди в лентах, париках, широкие юбки, огромная музыка. Голоса — как нечто единое. Девки чудесные с вплывающими в сердце ангельскими голосами, такие громко не позовут во двор курочку к обеду зарезать. Дамы в круглых юбках, такая пошла бы Марье Никитишне — широкая, на версальский манер. Румяна на щеках, каждая дама кудрява. В одной зале танцевали, подпрыгивали, выделывали коленца — каприоли, в другой играли в шахматы, в шашки, вступали в резонеманы — рассуждения, в третьей на столах лежали трубки с деревянными спичками, табак в кисетах. А стену самой большой залы украшал портрет государя. И вот чудо! Вместо привычных руин, замков, чудесной заброшенной архитектуры, как на портрете Фёдора Никитича в деревне Томилино, здесь — волнующееся море, на котором белели паруса и поднимались облака над головой государя.
Замер, как красиво. Полыхнуло по сердцу огнем-музыкой.
При ярких свечах лица бледные, руки взлетают, смех раздается.
Кавалеры в цветных шелковых и бархатных кафтанах, в чулках и башмаках с пряжками, пышные букли. В отдельной комнате пили вина, на длинных столах — оловянная посуда, соленые лимоны, фленсбургские устрицы. Зеркала в простенках отражали обманчивый свет восковых свечей, немецкие приседания, металось эхо нечаянных комплимантов, и сладко-сладко текло что-то нежное сквозь струи синего дыма.
Что? Что? Только через минуту узнал — менуэт.
Это же кавалер Анри Давид так говорил — менуэт.
Значит, все сбудется. Значит, и резвый контрданс прозвучит.
Раскрыв рот, смотрел на веселых дам. Стянуты узким костяным кирасом, исчезающим в фишбойне, башмаки на каблуках в полтора вершка вышины. Смотрел на кавалеров в алонжевых напудренных париках, на каждом широкие матерчатые шитые кафтаны, стразовые пряжки на башмаках. Платья у некоторых дам были одной с корсетом материи — с длинным хвостом, парчовые или штофные, шитые золотом, серебром, сплошь унизанные жемчугами и драгоценными каменьями, как на другой день пересказывал Алёша пораженному Ипатичу.
Потом пробилось сквозь марево:
«Нам прежде всего маринеры нужны».
Голос сиплый, чужой, будто прокуренный.
А в ответ твердый голос кригс-комиссара Благова:
«Я лично привез недорослей почти сто душ. Из них ладных вырастим маринеров».
Голоса отдалились, а дамы и кавалеры все летели и летели по зале крэгом, рондо, наверное, не обманул француз, все как в истинном парадизе.
Голоса снова приблизились.
«Дураков привез? Сопли мотать?»
«Умеючи и из дурака можно вырастить мастера».
«Врешь! — тот же голос. — Где твои недоросли? Кого зови сюда».
Алёша вздрогнул и обернулся. Как сквозь туман, огромного роста человек пристально смотрел на него. Глаза темные, в каждом зрачке по свече, щека и усы дрогнули, вдруг помертвев, рванул за плечо кригс-комиссара:
«Подкопы строишь?»
«Этого нет. Чисто игра природы».
«Какой уроженец? Какого дистрикта?»
Алёше показалось, что полковник сейчас ударит его, но ответил.
«Будем учить недоросля, — негромко повторял кригс-комиссар, не хотел с чем-то неведомым страшным смириться. — Будем учить. А природа что? В кунсткамере и не такое увидишь. Недоросль сей из Зубовых. Не глуп. Пойдет в Голландию с русскими командирами».
«Кто видел этого недоросля?»
«У меня живет, не выпускаю никуда».
Полковник поманил пальцем Алёшу:
«Каких морских птиц знаешь?»
Алёша ответил:
«Чайку».
«Зачем ее?»
«Кричит пронзительно, скрашивает непогоду».
«А северные ветры какие знаешь?» — Было видно, что усатого интересуют совсем не ветры, ярость раздувала его как быка. Видел что-то свое — другим невидимое, сильными прокуренными пальцами отвел со лба Алёшины волосы.
«Полуночник… Северяк… Холодик…»
«А каким блоком якоря тянут?»
«Этого пока не знаю».
«Хвалю, правду говоришь».
И опять новый вопрос, без перерыва:
«Кто держит табель на военном судне?»
По бешеным глазам понял, что выпячивать незнание больше не нужно.
Ответил скромно: «Секретарь повинен держать табель в добром порядке».
«Молчи! Молчи! — Усатый всей ладонью толкнул Алёшу в лицо. Сквозь общий шум крикнул кригс-комиссару: — В Пруссию, в Венецию — куда подальше. За свой счет! За столь преступное сходство сам плати!»
Опять это сходство. Понять ничего не мог.
Кригс-комиссар даже пожаловался: «Прости, Пётр Алексеевич. Вот весь как есть в издержках. Лошадей менял, недорослей вез в столицу. А недавно дивную Венус прикупил в вечном городе. Дворянин я бедный, под Азовом потерял ногу, левая рука сохнет. Когда бы не твое государево жалованье, то, здесь живучи, и есть было бы нечего».
Усатый снова уставился в замершего Алёшу:
«Что умеет? К чему способен? Знает ли грамоту?»
И голос кригс-комиссара: «Знает грамоту, рисовать способен».