Русский хор
Шрифт:
Пели: «Иисусе мой прелюбезный…»
И пели: «А кто, кто Николая любит…»
Гондольеры за другими столиками прислушивались.
Если сильно нравилось — стучали ногами, поднимали нелепый свист, рев.
«Это наша венецианская свобода», — весело объяснял Руфино Алёше. И советовал заказать (на Алёшин кошт) сардины, жаренные в масле с уксусом, лук, виноград. Вкусно еще «раки-медведи», канночи. А еще рулет из лангустинов с икрой морских каракатиц. И кальмары со спаржей. И угри в уксусе и петрушке. Ну и баккала, конечно, блюдо из трески. На запах такой вкусной пищи пришел и сел за их столик узкоплечий человек в монашеской рясе, нюхнул понюшку табака, пронзительно чихнул. Спросил Алёшу: «Ты шкипер?» Ряса потертая, лоснилась.
«Почему так думаешь?» Грудь узкая, волосом рыж. «Зубы у тебя вперед торчат». «Что ж с того, что торчат?» «Я без умысла спросил».«Может, буду шкипером», — пообещал Алёша.
Человек в рясе помолчал, покашлял. Попробовал баккала, поддержал новый кант, затеянный Алёшей. «С другом я вчера сидел, ныне смерти зрю предел…» Черноглазая страшная красавица молча подошла, села на колени узкоплечему, затрепетали локоны как золотые червонцы, но человек в рясе столкнул ее.
«Кто он такой?» — спросил Алёша.
Руфино ответил: «Священник».
«Так он же рыжий?»
«А почему священнику не быть рыжим? — удивился Руфино. — Имя его Антонио, но мы зовем — рыжий поп. По рождении записан в приходе церкви Святого Иоанна в Брагоре».
«Болен, наверное?»
Рыжего попа как раз скрутило кашлем.
По знаку Алёши трактирщик подал узкоплечему Антонио чашу красного вина. Рыжий поп выпил жадно, не проливая. Сразу оживился. Известно ведь, хорошее вино всем помогает, кроме мертвого.
«Думали, он умрет, — объяснил Руфино, не обращая внимания на то, что рыжий поп слышит его слова. — Уже при рождении хилостью своей изумил родителей, а они тоже не силачи были. Отец — цирюльник, стриг людей и играл в „Пиете“ на скрипке, а мать бог знает что делала, может и полезное. В „Пиете“, это же и приют, воспитанницы отнеслись к Антонио с симпатией».
Все как у меня, печально кивал Алёша.
У Антонио отец цирюльник, а моего — убили.
Я тоже, думали, сразу умру, а я вот — в Венеции.
Антонио с десяти лет ходил с отцом уже со своей скрипкой, рассказал Руфино, помогал в капелле собора Святого Марка. В пятнадцать лет получил тонзуру и звание «вратаря» — право отворять врата храма. Алёша с некоторым испугом смотрел на кашляющего рыжего попа. Казалось бы, играй на скрипке да служи мессу — да не получалось. Во время службы вдруг выбегал за алтарь, не мог удержать кашля. Впрочем, многие думают, что выбегал специально записать пришедшую в голову мелодию. Маэстро ди виолино. Все это признают. Сейчас преподает в консерватории церковного приюта. Там девочки поют в хоре, непристойно подмигнул Руфино.
А рос Антонио таким болезненным ребенком, рассказал Руфино, что по совету повитухи показали его лекарю-еврею. Тот сразу сказал: зачем смотреть? И показывать тут нечего, не жилец! Ну совсем как у меня, думал Алёша, проникаясь все большей жалостью к рыжему попу. Мне в Зубовке пришлая баба пророчествовала — не жилец, дескать, а ему — лекарь. В Венеции евреи считались такими знающими врачами, что им даже ночью разрешалось выходить из гетто на Каннареджо. Врожденное сужение грудной клетки, сказал лекарь. Может, и будет жить, но только как птица — быстро-быстро дыша. Ошибся лекарь. Живет рыжий поп, преподает воспитанницам в «Пиете», сочинил двенадцать концертов. «Ты вот не можешь, — сказал Алёше Руфино, — а он сочинил. Целых двенадцать! И даже оперу сочинил. Всем доказал».
«Что доказал?»
«Да то, что живет».
«Так это главное разве?»
«Не знаю. Но в опере у него поют только кастраты».
Алёша не поверил: «Где можно столько набрать кастратов?»
«Венеция большая. Островов много. И монастырей у нас много».
Рыжий поп пил вино и прислушивался. Когда кашель отпускал его, снова и снова прижимал чашу к губам, вино казалось красным как кровь. Сам подсказал, что у него написано еще несколько опер. Названия пристойные. «Роланд, мнимый безумец» и «Моисей, бог фараонов».
«И на это нашлись кастраты?»
«Ну, еще девушки-воспитанницы».
Вино кончилось. Алёша поднял руку, требуя внимания трактирщика, но тот не успел ответить. С соседнего столика в рыжего попа полетела оловянная посуда. Некто, закинув край плаща на плечо, кинулся в сторону Алёши, что-то свое решив. Руфино ловко подставил ногу, был привычен к такому. Еще трое гуськом, пригнувшись, шли к столу, не ускоряя шаг, оттого страшные. С неожиданной ловкостью узкогрудый Антонио перевернул стол и ударил первого оловянной чашей по голове, а Руфино опрокинул другого, как бы оттолкнув его под ноги Зубову-младшему, отчего он, как в детстве, услышал в голове тайную сильную музыку. Она как волна шла сквозь его душу. Поднималась над дерущимися, трепетала дивно. Ни Руфино, ни Антонио, ни Алёша не помнили, как оказались на мосту. То ли их выкинули из корчмы, то ли сами вырвались. «Они как гуси на тебя шли, — сказал Алёша, восхищенно разглядывая рыжего попа. — Может, виды на твоих воспитанниц имеют?»
«Нет, — закашлялся Антонио. — Они не на меня шли».
«Как так? Я сам видел, как они перешли на гусиный шаг».
Спорить не стали. Антонио завернулся в плащ и отступил на ступеньки каменной лестницы. С тем и расстались.
«Ой балуешь, барин».
Зубов-младший молча соглашался.
Некоторое время даже не ходил в корчму.
Хватит красного вина. Вгрызался в Морской устав. «Ежели кто изувечен будет в бою или иным случаем во время службы своей, что он в корабельной службе негоден будет, того к магазинам, в гарнизоны или штатную службу употребить, повысив чином, а ежели изувечен, то в гошпитале кормить до самой смерти».
Не хочу изувеченным быть, томился в предчувствии.
От скуки начинал упражняться в добрых размышлениях, в добром богомыслии, но вдруг слышал как бы изнутри вместе с колоколами сладостный голос и снова шел в тратторию при «Пиете».
Дворец дожей…
Тюрьма у моста Вздохов…
Башня Часов со скорбной Мадонной…
Золоченый крылатый лев на синем фоне с золотыми звездами…
Все казалось чужим, будто он правда русский шкипер и пересек неведомое море, чтобы увидеть крылатого льва, а может — быть изувеченным, чтобы кормили в гошпитале до самой смерти.