Русский литературный анекдот XVIII - начала XIX веков
Шрифт:
Мы часто виделись там с Иваном Матвеевичем Муравьевым-Апостолом, у которого была прекрасная квартира над самым морем. Я никогда не забуду, как один раз отец мой (В. В. Капнист), сидя у них на балконе и видя молодых людей наших, ходивших взад и вперед по двору, споривших горячо и толковавших о политических делах и о разных предположениях и преобразованиях, в самом жару их разговоров внезапно остановил их вопросом:
– Знаете ли, господа, как далеко простираются ваши политические предположения?
Лунин первый воскликнул:
– Ах, скажите, ради Бога!
– Не далее, как от конюшни до сарая!
– сказал мой отец, и эта неожиданная ирония смутила и сконфузила их совершенно. [41, с. 116.]
Кстати, о (С. Н.) Сандунове. Намедни, повстречавшись на вечеринке у Павла Андреевича Вейделя с старшим братом своим, известным переводчиком шиллеровских "Разбойников" и сенатским обер-секретарем, таким же остряком, как и он сам, они о чем-то заспорили; а как братья ни за что не упустят случая попотчевать друг друга сарказмами, то старший в пылу спора и сказал младшему: "Тут, сударь, и толковать нечего: вашу братью всякий может видеть за рубль!" - "Правда,- отвечал актер,- зато вашей братьи без красненькой и не увидишь". [46, с. 66.]
Стр. 119
Что же касается актрис, то Сила Сандунов говорит, что их жалеть нечего, потому что они имеют свои ресурсы. Селивановский заметил, что жена его также актриса. "Так что ж?
– возразил Сандунов, жена сама по себе, а актриса сама по себе: два амплуа - и муж не в убытке". [46, с. 113.]
Мы, кажется, упоминали уже о Павле Никитиче Каверине, умном, веселом и неистощимом говоруне. Он сам сознавался в словоохотливости своей. Вот что я слышал от него. Однажды заехал он к старику, больному и умирающему Офросимову, мужу известной в московских летописях Настасий Дмитриевны. Желая развлечь больного, да и себя потешить, он целый битый час не умолкал. Наконец простился и вышел. В передней догоняет его слуга и говорит ему: "Барин приказал спросить вас, не угодно ли вам будет взять кого-нибудь к себе в карету, чтоб было вам с кем поговорить?" [31, с. 429.]
"За что многие не любят тебя?" - кто-то спрашивал Ф. И. Киселева. "За что же всем любить меня?
– отвечал он,- ведь я не золотой империал". [29, с. 58.]
Граф Толстой, известный под прозвищем Американца, хотя не всегда правильно, но всегда сильно и метко говорит по-русски. Он мастер играть словами, хотя вовсе не бегает за каламбурами. Однажды заходит он к старой своей тетке: "Как ты. кстати пришел,- говорит она,- подпишись свидетелем на этой бумаге".- "Охотно, тетушка",- отвечает он и пишет: "При сей верной оказии свидетельствую тетушке мое нижайшее J почтение". Гербовый лист стоил несколько сот рублей. [29, с. 58-59.]
За обедом, на котором гостям удобно было петь с Фигаро из оперы Россини: Cito, cito, piano, piano (то i есть сыто, сыто, пьяно, пьяно), Американец Толстой мог быть, разумеется, не из последних запевалыциков. В конце обеда подают какую-то закуску или прикуску. Толстой отказывается. Хозяин настаивает, чтобы он
Стр. 120
попробовал предлагаемое, и говорит: "Возьми, Толстой, ты увидишь, как это хорошо; тотчас отобьет весь хмель".- "Ах Боже мой!
– воскликнул тот, перекрестясь,- да за что же я два часа трудился? Нет, слуга покорный; хочу оставаться при своем". [29, с. 375.]
Он же (Ф. И. Толстой) в одно время, не знаю по каким причинам, наложил на себя епитимью и месяцев шесть не брал в рот ничего хмельного. В самое то время совершились в Москве проводы приятеля, который отъезжал надолго. Проводы эти продолжались недели две. Что день, то прощальный обед или прощальный ужин. Все эти прощания оставались, разумеется, не сухими. Толстой на них присутствовал, но не нарушал обета, несмотря на все приманки и увещевания приятелей, несмотря, вероятно, и на собственное желание. Наконец назначены окончательные проводы в гостинице, помнится, в селе Всесвятском. Дружно выпит прощальный кубок, уже дорожная повозка у крыльца. Отъезжающий приятель сел в кибитку и пустился в путь. Гости отправились обратно в город. Толстой сел в сани с Денисом Давыдовым, который (заметим мимоходом) не давал обета в трезвости. Ночь морозная и светлая. Глубокое молчание. Толстой вдруг кричит кучеру: стой! Сани остановились. Он обращается к попутчику своему и говорит: "Голубчик Денис, дохни на меня". [29, с. 375-376.]
Князь *** должен был Толстому по векселю довольно значительную сумму. Срок платежа давно прошел, и дано было несколько отсрочек, но денег князь ему не выплачивал. Наконец Толстой, выбившись из терпения, написал ему: "Если вы к такому-то числу не выплатите долг свой сполна, то не пойду я искать правосудия в судебных местах, а отнесусь прямо к лицу Вашего Сиятельства". [29, с. 59.]
Американец Толстой говорит о (С. П. Жихареве): "Кажется, он довольно смугл и черноволос, а в сравнении с душою его он покажется блондинкою". [29, с. 137.]
Стр. 121
Однажды в Английском клубе сидел перед ним барин с красно-сизым и цветущим носом. Толстой смотрел на него с сочувствием и почтением, но видя, что во все продолжение обеда барин пьет одну чистую воду, Толстой вознегодовал и говорит: "Да это самозванец! Как смеет он носить на лице своем признаки им незаслуженные?" [29, с. 137.]
В старые годы московских порядков жила богатая барыня и давала балы, то есть балы давал муж, гостеприимный и пиршестволюбивый москвич, жена же была очень скупа и косилась на эти балы. За ужином садилась она обыкновенно особняком у дверей, через которые вносились и уносились кушанья. Этот обсервационный пост имел две цели: она наблюдала за слугами, чтобы они как-нибудь не присвоили себе часть кушаний; а к тому же должны были они сваливать ей на тарелку все, что оставалось на блюдах после разноски по гостям, и все это уплетала она, чтобы остатки не пропадали даром. Эта барыня приходилась сродни Американцу Толстому. Он прозвал ее: тетушка сливная лохань. [29, с. 369-370.]
На корабле Федор Иванович (Толстой) придумывал непозволительные шалости. (...) Старичок корабельный священник был слаб на вино. Федор Иванович напоил его до сложения риз и, когда священник как мертвый лежал на палубе, припечатал его бороду сургучом к полу казенной печатью, украденной у Крузенштерна. Припечатал и сидел над ним; а когда священник проснулся и хотел приподняться, Федор Иванович крикнул: "Лежи, не смей! Видишь, казенная печать!" Пришлось бороду подстричь под самый подбородок. [128, с. 20.]
Последняя его (Ф. И. Толстого) проделка чуть было снова не свела его в Сибирь. Он был давно сердит на какого-то мещанина, поймал его как-то у себя в доме, связал по рукам и ногам и вырвал у него зуб. Вероятно ли, что этот случай был лет десять или двенадцать тому назад? Мещанин подал просьбу. Толстой задарил полицейских, задарил суд, и мещанина посадили в острог за ложный извет. В это время один из
Стр. 122
вестный русский литератор, Н. Ф. Павлов, служил в тюремном комитете. Мещанин рассказал ему дело, неопытный чиновник поднял его. Толстой струхнул не на шутку, дело клонилось явным образом к его осуждению, но русский Бог велик! Граф Орлов написал князю Щербатову секретное отношение, в котором советовал ему дело затушить, чтоб не дать такого прямого торжества низшему сословию над высшим... [33, с. 243.]