Русский рай
Шрифт:
После молебна правитель Никифоров подошел к Афанасию, стал шептать ему на ухо наказ Муравьева венчать Ивана Кускова с его креолкой и Тараканова с сожительницей. Кусков, смущаясь, попросил о том же.
На другой день Афанасий служил литургию. Кусков с Екатериной исповедались. Афанасий, заметно озлившись у аналоя, бормоча угрозы приказчикам, управленцам и директорам, переспросил, сколько лет нет известий о пропавшем муже, и благословил на венчание. По сравнению с грехами, бытовавшими на Кадьяке, многолетнее сожительство Кускова и Екатерины не вызвало его осуждения.
– Пойдешь ли за мужем на чужбину? – строго спросил женщину.
И она смиренно ответила:
– Пойду!
Затем он милостиво исповедал Тимофея Тараканова и его сожительницу, пообещал в тот же день крестить их младенца. После литургии две пары были обвенчаны, а младенец-креол Алексей крещен. В казарме
– Что так? – удивился Кусков.
– А Фрументий высылает, – глаза монаха опять блеснули в мстительном прищуре. – У него большие полномочия, а я старый – шестьдесят восемь лет, говорю много плохого про Компанию, а надо хвалить, дескать, ее власть от Бога и она несет полудикому народу свет веры.
– Не остается никого от старых, вольных времен, теперь все люди компанейские, – вздохнул Кусков, болезненно смиряясь с переменами.
Никифоров расставил на караулы новоприборных служащих, приказал им в случае волнений стрелять в Кускова смертным боем, но бунта, которого так боялись Муравьев и правитель Кадьякской конторы, не случилось. Старики смирились, считая, что их наказывает за грехи Господь. Они помянули усопших и убитых, попрощались с могилами и покорно взошли на судно. Тимофей Тараканов разумно оставил жену с ребенком у родственников, не обещая вернуться, и отправился в Санкт-Петербург вместе с Кусковыми.
Шхуна догнала бриг возле Уналашки. Дальше они шли в виду один другого и к удивлению большинства старослужащих, пришли в Охотск в целости. Лейтенант Яновский с женой Ириной, дочерью Баранова, прибыл туда раньше на галиоте, не задерживаясь, молодые отправились в Якутск.
Не всегда морские вояжи с Аляски в Охотск заканчивались так удачно, как вернулись в Охотск галиот «Румянцев», под началом лейтенанта Яновского, бриг «Константин» с сотней старослужащих на борту и шхуна «Чириков» со стариками, черным попом Афанасием, Таракановым и супругами Кусковыми. За тридцать лет Охотский порт, из которого когда-то все они отправились за океан, сильно переменился и перестроился. Переменилась кошка, на которой стояли дома, пакгаузы и конторы: старые улицы были смыты, построены новые. Отстраивался заново порт. Компанейские приказчики удерживали здесь сотню новоприборных служащих, вместо отправки за море использовали их на строительстве компанейских складов. Новички радостно встретили стариков, окружили их вниманием и почетом, с любопытством расспрашивали о службе за океаном.
Среди ожидавших транспорт на Ситху был белый поп Иван с женой и детьми. Жилистый, дородный иркутянин тоже плотничал и отличался от новоприборных лишь тем, что голова его была покрыта камилавкой, а на груди висел наперстный крест. С доброжелательной улыбкой и сияющими, как у младенца глазами, он тоже много расспрашивал о жизни за океаном, но Афанасий сторонился разговоров с ним и на удивленные расспросы Кускова кратко отвечал: «Все куплены Компанией!»
Обратным рейсом на Ситху «Святой Константин» повез новоприборных, которые не достроили склады, и будущего апостола Русской Америки Иннокентия, тогда еще белого попа Ивана Вениаминова. Вывезенные с Аляски старики толпились у компанейской конторы, получая паспорта, подорожные грамоты, единовременное денежное пособие. Дальнейшие их судьбы были очень похожи. Большей частью они остались и приняли кончины в Охотске. Кто понастырней, умирали на суровом пути к Якутску, немногие добрались до Иркутска и получили от компанейской конторы кое-какое возмещение отмененных паев. По кабакам, трактирам, возле печек в ночлежках они рассказывали о заморской земле, складывая о ней народное предание, обдумывали судьбы вернувшихся, о которых что-то знали и слышали, решив, что посолонь возвращаться на Русь нельзя, но только встреч солнца.
Дочь Баранова Ирина Яновская и её брат Антипатр, умерли вскоре после переезда в Россию, вдовец Яновский, на которого произвел сильное впечатление отшельник Герман с Елового острова, ушел в отставку и принял постриг в монахи.
Кусков получил в Охотске десять тысяч рублей, добрался до Санкт-Петербурга, вытребовал у Главного правления пятьдесят восемь с половиной тысяч рублей паевых денег и семь тысяч жалованья за морские путешествия. Получив полный расчет, приехал с женой в Тотьму, где о нем никто не помнил, и в том же году умер, оставив Екатерину в незнакомой стране, в чужом городе, среди непонятного ей народа с капиталом в семьдесят тысяч рублей, но без всякого смысла дальнейшей жизни. В тот год в саду Росса дали первые плоды, посаженные Кусковым виноградные лозы и персики. Через три года Екатерина вышла замуж за отставного тотемского пристава Попова.
Тимофей Тараканов тоже добрался до Главного правления в Санкт-Петербурге. Там он несколько раз пересказал под записи о событиях, которым был свидетель, получил свой пай в денежном счислении и вернулся в Иркутск, к которому был приписан. Поскольку венчанную жену с сыном он оставил на Кадьяке на содержании Компании, мог не беспокоиться о них, но новая, жизнь на родине, новые люди и нравы показались ему настолько непонятными и чуждыми, что он вскоре решил отправиться в обратную сторону.
Иеромонах Афанасий добрался до Иркутска и объявил митрополиту, что имеет на уме тайну, которую может рассказать только Святейшему Синоду. Как ни пыталось иркутское духовенство и напуганные компанейские конторщики вызнать эту тайну, Афанасий непреклонно молчал. Его пытались задобрить, назначив пожизненную пенсию в двести рублей годовых, пытались оставить в Иркутской больнице, но строптивый монах, проявив редкую настойчивость, все-таки добрался до правительства и Святейшего Синода. Там он был принят высшими чинами и рассказал о злодеяниях Компании: как ее правители превратили алеутов и кадьяков в рабов бесправней российских холопов, как держат их по многу лет вдали от родины и семей, рассказал, что на Кадьяке за время правления Компании население уменьшилось на треть.
Правительство потребовало объяснений у директоров Компании, те оправдались тем, что Григорий Шелехов любил приврать и преувеличить, преувеличил и количество населения на Кадьяке. В действительности, сколько аборигенного народа было при нем, столько есть сейчас. Объяснения были приняты. Афанасий не стал входить в споры и обличения, посчитав, что исполнил свою главную миссию. Скандального монаха, по его просьбе, отпустили в Валаамский монастырь, откуда он когда-то ушел на Аляску. Там он дожил свой век и семидесяти четырех лет от роду отправился на суд Божий.
О Гагемейстере, отправленного в многолетнюю отставку за самовольный отъезд из колоний, вспомнили через семь лет. В чине капитана второго ранга он стал собираться в очередное кругосветное плаванье, но умер до выхода корабля в море. На этот раз Аляска его не приняла.
Обо всем этом Сысой узнал через несколько лет. После кончины Васьки и бегства Прошки ему не хотелось возвращаться в Росс. С женкой-индианкой и прижитой от нее дочкой он продолжал отшельничать на Ферлоновых камнях. Малютка доставляла ему большую радость, он забавлялся с ней все свободное время, всматривался в темно-карие, почти черные глаза, пытаясь высмотреть её душу и судьбу. Но взгляд упирался в непонятную тёмную завесу, скрывавшую что-то глубинное и чужое. В своей прежней жизни Сысой не проводил столько времени с детьми и был благодарен нынешней жене за ребенка. Прожив вместе несколько лет, она не научилась говорить по-русски лучше прежнего, а он не мог запомнить даже её природное имя.
Сысой решил для себя, что дочка должна расти индеанкой, а не креолкой, старался не навязывать ей ни русских обычаев, ни языка, радуясь своей временной нежной приязни, но она все уверенней лопотала на двух языках разом и временами даже поправляла мать. Её будущее не сильно беспокоило Сысоя: голода индейские деревни не знали, а крепость Росс, как бы равнодушно не относилась к окружавшим её народам, полукровок и толмачек испанцам не отдавала.
Котов и сивучей на островах заметно убыло: здесь уже с трудом добывали тысячу шкур в год. Птицы тоже стало много меньше, чем в прежние годы. За ненадобностью выехали в Росс партовщики Прохора, на островах остался десяток добытчиков с женами и детьми. Сысой с семьей жил отдельно в каменной землянке, пять-шесть раз в год на большой байдаре ходил с партовщиками на материк за водой и дровами, затем возвращался на голые камни островов, как к себе домой. Сохли на ветру выпотрошенные птицы, пахло горелым сивучьим жиром, которым обогревались, а на огне готовили пищу. Продолжалась однообразная, но спокойная жизнь до очередного транспорта. А дочь росла, говорила на двух языках с матерью и отцом, понимала кадьяков, играя с их детьми. Сысой любовался ей и сожалел, что она так быстро взрослеет. Мать была строга к ней, а отец непомерно добр. Малышка это быстро усвоила и умело пользовалась. Стоило матери повысить на нее голос, она забиралась к отцу под рубаху, и оттуда, чувствуя себя надежно защищенной, птенчиком поглядывала на окружавших. С дочерью за пазухой, Сысой частенько уходил на байдарке к другим островам и весело переговаривался в пути с малюткой.