Русский транзит
Шрифт:
Если и была за нами погоня, то заплутала – слишком густо от людей. А мы успели перебежать Пятую-авеню под самым носом авангарда – чуть не сшиб я… как там его?.. Тома Дуэйна? Я было напрягся – шествие тормознуло, не из-за нас ли? Плохая примета, когда Бояров с дамой под мышкой дорогу перебегает, поворачиваем обратно, братья-сестры! Ан нет. Просто кому-то приспичило провозгласить спич.
– Это еще кто?!
– А? Ах, это?.. Не высовывайся! Подними стекло!.. Это так… Рут Мессинджер.
– При-я-тель-ни-ца? Знакомы?
– Алкач! Она – глава администрации Манхаттана.
– Да-а? А с ней кто?
– Где? А! Не высовывайся, сказала! Это Динкинс.
– Ха-арошая у вас администрация!
– Уж какая есть…
– Да ты хоть слышишь, что она, глава ваша, болтает?!
– А что такого особенного она… болтает!
Она, глава, вещала нечто в том роде, мол, рада идти в одной колонне с людьми, которые отмечают в этот день свое право на существование в городе, ставшем великим благодаря гражданским свободам, предоставленным его жителям.
М-мда, свобода. Осознанная необходимость. Неосознанная обходимость. Ну вас всех к бесу! Рожа у меня была гнусная, если со стороны посмотреть. Блуждала брезгливая ухмылка, но взгляд волей-неволей – в нестройные колонны. А куда его, взгляд, денешь, сидючи в «порше», когда движение перекрыто! В общем, лицемерная рожа гостя – пришел, а у хозяев по видаку крутят жесткое порно, и все уже собрались, общаются как ни в чем не бывало, на экран ноль внимания, попривыкли – и ведь никто не выключит, гады! У Марси личико тоже было соответствующее: вроде она гостя и привела, но не предупредила его, что ТУТ в порядке вещей, хотя она ни в коем случае не имеет отношения к ТАКОМУ порядку… Смотрела строго перед собой, изредка косясь, когда я преувеличенно непринужденно интересовался, кто это там еще?! Да-а уж, попали! Из огня. В полымя.
Я, если кто отметил, не большой охотник расписывать подробности быта-нравов-оттенков жизни Нью-Йорка. И правильно! Чего ради расписывать?! Живу я здесь, а не туристом приехал. Все равно, кабы я про свое прежнее житье-бытье в Питере говорил: «Иду, знаете ли, мимо Исаакия, воздвигнутого, как известно, архитектором Монферраном в 1858 году, среди творений которого не менее знаменит Александрийский столп, установленный на Дворцовой площади в 1834 году, выше которого главою непокорной вознес себе памятник, как известно, Пушкин, музей-квартира которого находится неподалеку на Мойке, где и закатилось, как известно, в 1837 году солнце русской поэзии! А иду я в «Асторию» выпить-закусить, курочку попристойней снять!».
Вот и не углубляюсь. Кому надо, тот сам поднакопит деньжат и прилетит полюбоваться на красоты. Но! Нынешнее зрелище, парад этот, столь… столь… Да что говорить, если все местные старожилы вылупились! Ну и я, понятно, вылупился. Прикладное значение орава спидоносцев уже поимела – от слежки-погони нас отрезало – теперь только и остается вылупиться. Но особо высовываться не следует, права Марси.
Только ли в этом она права? Или только в этом и права?
Тутошнее светило Спилберг уж точно прав, прав и прав. Он изрек: «История повторяется трижды – сначала как трагедия, потом как комедия, потом как американское кино. Так оно и есть – но я в этом «американском кино» отнюдь не зритель, а каскадер без страховки, блин! Было, было! И в Питере на меня «стволы» наставляли, и по машине очереди выпускали, и Неву я ночью переплывал, и голяком по коридорам бегал, прихватив даму в охапку. И снова, и опять!
Когда я выглянул из спальни – пальба кончилась, значит пора! – и осознал происшедшее, стало мне худо. Не из-за моря крови – навидался. Из-за того, что кровь эта – агентов ФБР. Нет страшней греха – оказаться причастным к убийству фебрил. Халдей – ладно! Туда ему и дорога.
Я совершил гигантский прыжок – не вляпаться бы в кровь, дурная бесконечность! двойная память, прыжок сродни тому, в мастерской зарезанного Фэда Каширина… Не вляпался, устоял. Вцепился в необъятный пакет с обновками и выскочил в коридор. Пакет служил для прикрывания срама, но даст Бог – он, пакет, то есть его содержимое, послужит для прикрывания всего остального. Я драпал по коридору, прижав уши, – лишь бы никто не встретился, лишь бы никто не выглянул из номеров, лишь бы хоть одна дверь оказалась открытой и чтобы внутри – пусто! Хоть бы и подсобка из байки Вани Медведенко! Нет. Нет. И нет.
Тогда по лестнице! Этажом ниже – номер Вальки Головы! По лестнице, не лифтом. Этой лестницей только при пожаре пользуются, вот у меня как раз тот самый всякий пожарный случай! Надо было благополучно проскочить мимо лифта – до него оставалось метров пять, два прыжка, а там еще два прыжка, еще метров пять и – лестница. Говорю «надо было» потому что он, лифт, как раз бренькнул и засветился кнопкой прибытия. Полиция? Подкрепление джи-мэнам? Здешние детективы? Я уже в полете, боковым зрением поймал начало раздвижки лифта – и вот я по ту сторону. Все! Теперь меня ничто не остановит. Еще прыжок и – лестница.
Да? Ничто? Не остановит?
– Алекс!!! – вот что я услышал спиной. И, конечно, остановился. Круто обернулся.
Марси! Мне ли не узнать ее голос. Я прыгнул назад, к лифту буквально выдернул ее из поля зрения тех, кто был в кабинке, и опять же буквально пронес ее по воздуху – к лестнице. То-то пассажиры-обитатели охренели: лифт раздвинулся, вышла дама, тут ее хвать какой-то Конан-варвар и нету, и – осторожно, двери закрываются! Пригрезилось!
Она вела себя молодцом – ни визгов, ни дурацких вопросов «куда-зачем-в-каком-ты-виде?!». Впрочем, у нее ни минуты не было – за все про все ушло в общей сложности секунд сорок: от момента моего убытия из своего номера до момента моего прибытия в номер Головнина, где…
… где счет времени тоже пошел на секунды. Я прикидывал, как половчей одним ударом вышибить дверь в апартаменты Вальки, но она оказалась открытой. То есть прикрытой, но не на запоре – а у порога полулежал, опираясь спиной на стену, сам Головнин. И был он без сознания. Но жив. До порога он дополз, но не переступил, силы кончились, большая потеря крови.
Пусть первым бросит в меня камень любой праведник, но… не стал я теребить собрата по Афгану, киношно надрывать голосовые связки – «Валя!!! Ты жив!!! Скажи что-нибудь!!!» – и киношно же трясти его за плечи (в фильмах, кстати, принято так трясти тяжелораненных, что из любого здоровенького душу можно вытрясти!). Пульс нащупал – слабенький, но ровный. Вроде бы новых-свежих дырок в Головнине-Смирнове не понаделали, кроме вчерашней, в плече. Она, рана, и кровоточила, закапала все вокруг да около. Но не беспорядочно – дорожки прослеживались. Недосуг мне было размышлять, сам ли он, Головнин-Смирнов, обессилел, а то и друзья-враги поспособствовали. Я всмотрелся в глаза Марси – дышала она бурно, однако если и был в глазах испуг, то не за себя, а… за меня.