Русско-прусские хроники

Балязин Вольдемар Николаевич

И еще я сомневался, нужны ли будут мои писания людям - ведь я не кардинал и не епископ, а простой клирик, и разве знаю я хотя бы сотую долю того, что знает любой из князей Церкви, приближенный к престолу Великих Понтификов и прочих сильных мира сего?

Однако усердно помолясь Господу и жарко прося его вразумить меня, недостойного, я вдруг почувствовал, что Всевышний внял моей молитве и ниспослал мне то великое чувство, которое мы называем греческим словом "катарсис", то есть духовным очищением, посылаемым нам после молитвы как знак свыше, как сигнал горних сил, не страшась браться за дело, отбросив всяческую суету и сомнения.

"И в самом деле,- подумал я,- разве не заполонили книжные лавки

и библиотеки угодливые издатели десятками лживых мемуаров князей Церкви и их приближенных, которые к тому же нередко не они сами и писали, заставляя делать это своих услужливых секретарей или даже светских борзописцев? И разве всюду была там правда и повсеместно было там благочестие? И разве, прочитав обо всем, чем были наполнены их фарисейские, перегруженные лицемерием и раболепством трактаты, мог читатель узнать правду о времени, в которое они жили, и о них самих, и о тех, кому они служили? Ведь сплошь и рядом папы выглядят в их воспоминаниях мудрыми, как апостолы, добрыми, как Пресвятая Дева, нравственными, как десять тысяч девственниц. А кто не знает, что на самом деле все это было совсем не так, но боится написать правду, опасаясь неисчислимых бед и для себя самого, и для своих ближних. Но ведь мы сильны правдой и не должны лгать из боязни разгневать сильных мира сего".

Так думал я после молитвы и решил, что и я не так уж мало знаю Господи прости мне мою гордыню!
– не так уж мало повидал, и, главное, о многом передумал. И тогда я еще раз преклонил колени перед распятием и попросил дать мне силу и храбрость и отвратить от неправды и трусости. И, окончив молитву, я снова почувствовал, что Господь услышал меня, и вновь испытал катарсис, и мне показалось, что кто-то невидимый, стоящий у меня за спиной, шепнул: "Слова улетают, написанное остается". А вслед за тем на память мне пришли слова, которые я, грешный, вычитал в одной книге, внесенной в "Индекс запрещенных книг"4 и тайно принесенной мне одним моим другом всего лишь на одну ночь. Я не раз слышал от знающих людей, что епископы и кардиналы сами иногда читали такие книги, если у них была к тому охота, уверяя друг друга, что им это необходимо, чтобы более умело противостоять еретикам в спорах с ними. Да все дело в том, что никаких таких споров почти до конца моей жизни я не слышал, потому что еретиков чаще всего просто сжигали на костре или же приковывали цепями к галере5, или ссылали в серебряные папские рудники, в каменоломни, на осушение болот и в другие гиблые места, где никогда бы не согласился работать свободный человек. И от этого галерный флот пап стал одним из могущественнейших во всем Средиземноморье, дворцы пап, кардиналов и епископов изукрасились мрамором, а казна переполнилась серебром и золотом.

Но я отвлекся, а ведь сначала только хотел поведать, какие именно слова запомнил я, прочитав запрещенную книгу некоего Михаила по прозвищу Баламут, описавшего казнь Господа нашего Иисуса Христа, страсти его, распятие и воскрешение, не согласно Святым Евангелиям, а так, будто этот Баламут был сам на горе Голгофе и видел все собственными глазами.

Так вот, какие слова из этой, наверное, все же напрасно запрещенной, но воистину еретической книги пришли мне тогда на память, из главы, в которой Михаил Баламут описывал сцену, якобы произошедшую после казни Христа, когда в своем дворце Понтий Пилат будто бы расспрашивал некоего Афрания, по словам автора, начальника тайной полиции прокуратора Иудеи.

"Он сказал,- вспомнил я,- опять закрывая глаза, ответил гость,- что благодарит и не винит за то, что у него отняли жизнь.

– Кого?
– глухо спросил Пилат.

– Этого он, игемон, не сказал.

– Не пытался ли он проповедовать что-либо в присутствии солдат?

– Нет, игемон, он не был многословен на этот раз. Единственное, что он сказал, это, что

в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость"6.

Вспомнив это, я подумал: "А не знак ли свыше, что именно это место из этой книги вспомнил я после того, как почувствовал, что Господь повелел мне написать правдивую книгу о моем времени и о том, что было незадолго перед тем, говоря моим читателям правду, одну только правду и ничего кроме правды, не ограничиваясь собственными воспоминаниями и книгами, что я прочел, но приводя также достоверные сведения свидетелей минувшего и не просто бездумно веря рассказам хвастливых или беспамятных вралей, но "опираясь на согласные свидетельства многих"7.

И когда я так подумал, на память мне пришло стихотворение, вполне созвучное тому, что я чувствовал, и написанное таким же стариком, как и я, в предчувствии скорого и неизбежного конца. Называлось это стихотворение "Моя книга" и вполне могло бы послужить эпиграфом и к моим воспоминаниям.

Ни Риму, ни миру, ни веку,

Ни в полный внимания зал

В Летейскую библиотеку,

Как злобно (здесь неразборчиво.- В. Б.)... сказал.

В студеную зимнюю пору,

("Однажды" - за гранью строки)

Гляжу, поднимается в гору

(Спускается к брегу реки) Усталая жизни телега, Наполненный хворостью воз. Летейская библиотека, Готовься к приему всерьез!

Я долго надсаживал глотку И вот мне награда за труд:

Не бросят в Харонову лодку,

На книжную полку воткнут8

Однако, прежде чем приступить к рассказу обо всем, о чем я хочу поведать, я хотел бы предупредить тебя, мой почтенный и любознательный читатель, что в отличие от многих других я стану придерживаться неких обязательных для меня канонов, кои должен на деле исповедовать всякий правдивый человек, а тем более христианин и слуга Церкви.

Тебя удивит, возможно, что я не стану вписывать даты только потому, что я нетвердо помню, что было в тот или иной месяц, а иногда даже могу спутать и год.

Не стану я утверждать, что какого-либо человека звали именно так, а не иначе. Я думаю, что лучше честно сознаться в этом самому, нежели потом выслушивать попреки в намеренной лживости и дурной памяти.

Итак, еще раз помолясь Господу нашему Иисусу Христу и моему святому патрону апостолу Фоме, начну я мое повествование.

***

Я родился в IX год Понтификата папы Василиска9 еще при его жизни прозванного "Великим". Однако предостерегу всякого, кто попытается из-за сказанного мною определить год моего рождения, потому что многие считают первым годом Понтификата Василиска Великого тот, в который скончался его предшественник - папа Илия, еще при жизни причисленный к лику святых и прозванный Пятнадцатым Апостолом. К этому уместно будет добавить, что Равноапостольным был признан не только Илия. Такая традиция возникла лет за семьдесят перед тем10 Тринадцатым Апостолом официально признали бывшего Трирского архиепископа Карлу, Четырнадцатым Апостолом также официально был признан его единомышленник и друг Барменский епископ Ангел11.

Василиск тоже хотел, чтобы его считали Равноапостольным, но добился этого только при жизни, когда его пышно именовали Василиском Величайшим, Мудрейшим и Равноапостольным, не добавляя "Шестнадцатым", ибо он во всем считал себя первым и такое добавление мог бы посчитать для себя оскорбительным12. Вместе с тем Василиск практически стал Понтификом еще при жизни Илии, который за два года до кончины сильно заболел и не мог управлять церковью.

Я пишу это для того, чтобы читателю, которому угодно считать, что Василиск стал папой лишь после смерти папы Илии Святого и его Понтификат начался двумя годами позже, то я смиренно приму и такую точку зрения и напишу иную дату моего рождения - VII год Понтификата Василиска Великого.