Русское солнце
Шрифт:
Конечно освободил — друг от друга. Папа с мамой на Украине остались, а детки — в Москве по лимиту. Ничего, будем хохлам грин-карты выдавать: приезжайте, милые!
— Да, беда… — согласился Баранников.
— Беда и позор это разные вещи, дорогой Виктор Павлович!
Баранников взял в руки графин с водой и тут же поставил его на место: вода была болотисто-желтой.
— Отравитесь! Может, чайку?
У Баранникова дрогнули руки:
— Если я не могу остановить Президента, значит, я обязан сбить с толку Горбачева!
— Неверно. Неверно, — нет! Бориса Николаевича… надо остановить любой ценой. Попроситесь на прием. Не принимает — тут же подайте записку. Доложите об утечке информации: Горбачев, мол, в курсе дела и готовит заявление. Намекните, что утечка —
Скоков знал, что Баранников — человек слабый и смутный. Это была ещё та, щелоковская милиция. В подмосковном Калининграде подполковник Баранников имел прямые связи с бандитами и проходил (в оперативках КГБ) под кличкой «Бизон». Судя по всему, Баранников умел делиться; во всяком случае после скандала в Калининграде начальники из МВД отправили его на работу в Азербайджан, где Баранников быстро стал генералом.
В 90-м в Азербайджан приехал Ельцин. Он побывал на трех бакинских предприятиях, посетил Нефтяные камни и собрался в Нагорный Карабах. Баранникову, который сопровождал Ельцина, эта идея не понравилась, так как в Карабахе нет ни одной приличной гостиницы, а мучиться по частным квартирам Баранникову не улыбалось. Он горячо (и очень эффективно) убеждал Ельцина, что Карабах — это опасно, что Россия не простит Баранникову, если с Ельциным что-то случится и т.д. и т.д. «Какой преданный», — подумал Ельцин. «На порог лягу и не пущу», — твердил Баранников. Через год он оказался в Москве: Ельцин настоял, чтобы именно Баранников возглавил МВД. Но и Скоков для Баранникова был не менее важен, ибо Ельцин был высоко и далеко, а Баранников, новый человек в послеавгустовской Москве, по привычке искал покровителя.
— Три месяца работаю с Ельциным, Юрий Владимирович, и совершенно его не понимаю…
— А его никто не понимает, Виктор Павлович… Он не так глуп, как кажется, и не так умен, как ему хотелось бы. Он — русский алкоголик. А русский алкоголик непредсказуем. Вы должны знать, что, спасая себя, Борис Николаевич пойдет на все; гражданская война — значит, гражданская война, военное положение — значит, военное положение, ему наплевать! Я вообще подозреваю, что по крови Ельцин станет третьим в нашей новейшей истории — после Сталина и Ленина. У него есть все задатки, чтобы опередить, Виктор Павлович, и Брежнева с Афганистаном, и Андропова с южно-корейским «Боингом», и Хрущева с Венгрией, Прагой и Новочеркасском!..
— Ленин говорил, — засмеялся Баранников, — что настоящий коммунист всегда настоящий чекист.
— Ельцин — настоящий коммунист, — махнул рукой Скоков. — А что вы от нас хотите?
Он подошел к столу и нажал на кнопку. Вошла его секретарь.
— Ты нам сделай что-нибудь. И — по рюмке.
— Водка, Юрий Владимирович, только та, что привез Абашидзе. Но там — чуть-чуть.
— Во-первых, это не водка, а чача, во-вторых, мы хотим выпить, а не напиться, чувствуешь разницу?
В еде Скоков был неприхотлив точно так же, как и в одежде.
— Аслана Абашидзе — люблю. Он решил, что я — пью, и привез из Батуми сразу несколько ящиков своей водки.
— Как быстро темнеет… — отозвался Баранников.
— Северная страна, — Скоков налил рюмки. — Пожалуйста, Виктор Павлович, — ужин все-таки. А что касается внебюджетных средств — решим, это не проблема. Берите ветчину. Сейчас найдем Илюшина, и я потребую немедленной встречи с Президентом. Просто доложу, что, по моей информации, Горбачев знает о Завидово, что возможно его заявление и т.д. Тут и вы… с утра… подадите свою записку. Вот так, с двух сторон… да? Ваше здоровье.
Баранников поднял рюмку:
— Если вы его остановите…
— Остановлю, Виктор Павлович. Просто напугаю. Но с вашей помощью. Только так! Поймите: если в Минске произойдет то, о чем мечтает Бурбулис, его влияние не просто усилится — он посадит Ельцина к себе в карман! Ельцин не может без фаворитов. Они будут меняться, это неизбежно, но он без них просто не может. Второй секретарь обкома никогда не становился первым, это закон, но работал именно он… Ешьте, ешьте ветчину, у нас ещё есть, не стесняйтесь!
Скоков подошел к окну, где слева, возле стола, стояли правительственные телефоны цвета слоновой кости. У него была прямая связь с Президентом, но Скоков всегда действовал через Илюшина.
— Виктор Васильевич, привет!
Скоков покосился на Баранникова и ткнул пальцем в кнопку громкой связи, чтобы начальник советской милиции слышал весь разговор.
— Как Президент?
— Все слава богу, Юрий Владимирович, добрый вечер. Президент — уже в воздухе.
— Где… Президент?
— В воздухе. Он летит в Минск, Юрий Владимирович. А вы не знали?
— Не… не з… нал… я не знал…
— Борт поднялся в семнадцать сорок.
— А сейчас… сколько?
— Восемнадцать десять, Юрий Владимирович.
— Спасибо.
Рука вместе с трубкой соскользнула вниз. Скоков медленно, почти не понимая, что произошло, повернулся к Баранникову.
— Опоздали, Виктор Павлович… все…
— Улетел?!!
— Улетел…
За окном гудела московская ночь, а в кабинете Юрия Скокова — немая сцена.
23
Если здесь, в районе, кого-то обижали, в милицию мало кто обращался: люди шли к Акопу Юзбашеву.
Акоп был справедлив. Больше всего на свете он не любил бандитов и милиционеров. За годы подполья (почти десять лет Акоп феноменально прятал от ОБХСС и местного КГБ свои цеха и заводики; они отлично знали, что именно Акоп наводнил Московскую, Ярославскую и Тульскую области моднейшими плащами «болонья» собственного производства, причем по качеству они были отнюдь не хуже, чем итальянские. Но Акоп так упрятал свои цеха, что их можно было искать ещё лет сто, не меньше), — за годы подполья у Акопа самозародился собственный кодекс чести. Советский Союз быстро, едва Акоп закончил среднюю школу, поставил его перед выбором: либо он будет жить как все, получая за свой труд сто — сто пятьдесят, с годами сто восемьдесят — двести и, может быть, даже триста рублей, либо он будет работать не на страну, а на себя, то есть откажется от рабства (в Советском Союзе рабов называли гражданами), но в отместку за этот бунт, за свое нахальство и за свою свободу — готовиться к тюрьме. У Акопа были золотые руки, он с одиннадцати лет работал по пять-шесть часов каждый день, чинил в соседней мастерской старые, вдребезги разбитые автомобили так, что они выходили как новенькие. Нет, Акоп не мог понять, почему в Советском Союзе все, и рабочие люди, и лодыри, должны быть равны друг перед другом, но не в правах, как раз нет, ибо любой милиционер, даже не офицер, просто сержант или новобранец, творили здесь, в Пушкино, на его улице, все, что хотели, а в достатке, своей заработной плате, — почему? Если в государстве, решил Акоп, нет справедливости, значит, у него, бакинского армянина Акопа Юзбашева, внука знаменитого Гайка Теймуразова, одного из владельцев каспийской нефти, будет — в этой же стране! — своя собственная экономика и своя собственная справедливость. Все свое: и деньги, и люди, и законы. Другой страны у него нет, другой Родины — нет, значит, и начинать, наверное, надо с себя, со своей улицы. С чего начинается Родина? А с каждого из нас! Здесь, в Пушкино, в этом отдельно взятом районе Советского Союза, Акоп Юзбашев решил заменить собой государство, то есть построить свою собственную страну, пусть крошечную, но справедливую, ибо если правды нет нигде, она, по крайней мере, должна быть там, где живут его дети, — иначе как себя уважать?