Русское воскрешение Мэрилин Монро. На 2 языках
Шрифт:
Вдруг блондинка выпрямилась во весь свой рост и повернулась лицом к залу. Я стоял совсем близко, не дальше двух метров от нее. Я вгляделся в ее лицо, в волосы, в яркие губы и мне показалось, что я теряю рассудок, или уже окончательно потерял его. «Господи! – подумал я, похолодев, – Да это же вылитая Мэрилин Монро!»
I looked back. The second woman stayed at the open doorway, with a horror on her face, but all the four of the sponsor’s Security moved forward, closer to the coffin; no more boredom was seen on their faces, but acute alarm. Suddenly the blond girl rose to her full height and turned to the hall. I was standing some three yards away from her, and when I saw her face, her hair and bright red lips, I thought I was losing my mind, or already lost it. “Jesus Christ!” I thought feeling cold shivers on my spine, “She is a dead spit of Marilyn Monroe!"
С
Я знал эту удивительную женщину по фильмам, по множеству самых разных фото, даже самых рискованных, я помнил ее бархатистый голос, каким она исполняла песенку-поздравление президенту Кеннеди, любившего ее. Я обожал эту женщину, я был влюблен в Мэрилин Монро еще подростком.
Maybe something strange was happening then to my mind, but undoubtedly that was Marilyn Monroe who was standing at the coffin with gleaming eyes. Yes, that great American actress, a singer, the eternal icon of western pop culture, genuine and everlasting sex-symbol of America. When she was still alive, some fifty or sixty years ago, any man – as it was in the papers – without doubt would give his right hand for just one night with Marilyn. That was excess, but popular one and very close to the point. She was delightful, charming and most beautiful woman in the world, who, alas, committed suicide half a century ago, taking as a nightcap an over-dose of barbiturates. I saw this fascinating woman in a dozen of old movies, I viewed her risky sexy photos, and I did vividly remember her velvety voice, when she sang “Happy birthday to you” for President Kennedy, who without doubt loved her. I adored this woman. I loved Marilyn Monroe from my adolescence.
Не приходя в себя от шока, я глядел, как завороженный, на эти три лица, перескакивая взглядом с одного на другое. На бледное в гробу, на черно-белое и увеличенное вдвое лицо великого поэта на портрете, на невыразимо прекрасное и самое милое на свете – у этой, несомненно живой, Мэрилин Монро. Была какая-то непостижимая, не доступная моему уму связь между всеми тремя. Загадочная, чудовищная. Ничто не сходилось ни по смыслу, ни по времени. Голова шла, что называется, кругом. Тот, кого она мертвого целовала, чей портрет поставили, как вполне уместный, на этом гробу, лежал в сырой земле уже девяносто лет. Эта блондинка сама родилась только через два года после этого. И тоже должна была бы не рыдать здесь, а находиться в ином мире уже полвека.
Shocked and fascinated, I looked with awe at these three faces, jumping from one to another: pale one in the coffin, black and white oversized face of the great poet on the portrait, and indescribably lovely one, sweetest in the world – and beyond all the questions very alive – the face of Marilyn Monroe. I felt there was some incomprehensible, inaccessible to my mind link among three of these – mysterious, monstrous. Nothing of it coincided neither in time nor in logics, or in common sense. The dead man in a coffin, whom Marilyn Monroe was kissing now, and whose portrait was put beside as quite appropriate, should have been in a grave for ninety years. This blond actress Marilyn Monroe was born two years after his real death, and by no means could sob here, but abide half a century at the heavens. The natural chances of such freakish doubling and a crazy performance were zero.
– Он не умер! Он не мог! – вдруг закричала блондинка в зал, с надрывом и с сильным англоязычным акцентом. – Это вы убили его, вы, коммунисты! Будьте вы все прокляты! Он не мог, он любил жизнь… Сережа…
Но ей не дали прокричать в зал ничего больше. Один из тех четверых в модной одежде, который напоминал мне борова, подскочил к ней, схватил за руку, за плечи, поволок в сторону от гроба. Но блондинка оказалась на удивление ловкой и быстрой, она вывернулась из-под его рук, потом схватила из-под ног букет цветов и стала им хлестать того по лицу, по груди. В букете были розы, с шипами, и тот, оцарапанный, схватившись за щеки, отступил от нее.
И в этот момент четвертый из них, жилистый, с каменным и каким-то болезненным лицом, прыжком оказался с ними рядом, грубо схватил блондинку за руку, вывернул ее так, что та громко вскрикнула, и без слов толкнул и поволок ее по проходу к двери, между спешно расступающимися перед ними партийцами.
“He didn't die! He couldn't die!” suddenly yelled the blonde girl in Russian, though with a distinct British accent. “You killed him, you – the Communists! God damn you, killers! He couldn’t commit suicide, he loved life! Oh, Sergey …”
But they didn’t let her yell any more. One of those four in expensive suits, who reminded me of a hog, leaped over to her, grabbed her arm, and rudely dragged her away from the coffin. But this girl happened to be surprisingly lively and fast, she managed to slip out of his grip, then seized from under her feet a bunch of flowers, and then went on lashing with it his fat red face. That bouquet was of roses with the thorns, and the “Hog”, clutching his face and protecting the eyes, backed away from her. This moment the fourth of the sponsor’s Security, sinewy one, with a stony and somewhat sickly face, jumped to them, grabbed the girl’s hand and twisted it so hard that she briefly screamed, then he pushed her back, and rudely dragged her down the aisle to the doors, with mourners hastily stepping aside ahead of them.
Она уже не держалась на своих ногах, ее поддерживали с обеих сторон и волочили. Жилистый тащил ее с одной стороны, а боров, с другой, помогал. Я не выдержал не потому, что она была блондинкой, а потому, что когда при мне обижают кого-нибудь слабого, я воспринимаю это как личную обиду. Только и всего. Когда ее ноги проволоклись рядом со мной, я схватил жилистого за руку, и всего-то лишь негромко, но получилось – на весь зал, крикнул ему:
– Полегче с дамой!
The girl did not really walk: her legs were trailing behind, she was carried away. Sinewy one dragged her from the side that was closer to me, and the “Hog” dragged from another. I could not stand it, not because she was a pretty blonde, but because when I see anybody weak being offended or hurt, I take it as a personal offense. That's all. When the girl’s shoes scraped the floor just in front of me, I seized the sick-faced man’s hand.
“Hey, easy with the lady!” I shouted, and heard my voice echo in the silent hall.
Тот, даже не обернувшись на меня, просто ударил мне кулаком по руке, в бицепс, и очень больно, так что я отпустил. Они поволокли ее дальше. Моя голова уже не кружилась, все в ней мигом встало по местам, я схватил этого жилистого сзади за шиворот, и рванул на себя. В тишине был слышен треск его модной черной рубашки, и он отпустил руку блондинки, стал заваливаться назад. Я помог ему, рванул назад еще, и он с размаху опрокинулся на спину, к подножью гроба, затылком в букеты белых георгин.