Русское зазеркалье
Шрифт:
– Свезём, матушка-красавишна, свезём, как же не свезти, в лучшем виде свезём… Пеннисы-то пожалте!
Я слегка оторопела – и только потом сообразила, что словом «пеннисы» он называет пенни, аналогично тому, как rails (ед. ч. rail) в русском языке стали «рельсами», так что даже одиночный рельс сохраняет «с» от английского окончания множественного числа. С некоторой опаской я положила монетку ему на ладонь.
– Эх, ты погляди, Королева aнглицкая сама! – восхитился мужичок. – Ух, лошадку куплю! – Монетка быстро куда-то исчезла. – Помолиться теперь
Подбежав к углу с кучей сена, он широко, размашисто перекрестился. Я, подойдя ближе, тоже впервые рассмотрела иконы. Это были, впрочем, не иконы, а чёрные лубки, отпечатанные на грубой серо-коричневой бумаге.
– Во имя Николая Ляксеича, Виссарьёна Григорича и Ляксея Натолича, аминь! – прочувствованно проговорил мой водитель.
Сотворив эту простую молитву, он бросился прочь из избы, и мне пришлось поспешать за ним. Снуя между избой и двумя сараями, мужичонка вывел на двор тощее подобие лошади, вытолкал древнюю узкую телегу без бортов, запряг лошадь в телегу, сел боком, свесив ноги слева, и похлопал левой ладонью по телеге, приглашая меня садиться рядом. Я так и сделала, обнаружив, что мои ноги почти касаются земляной жижи. Ну, впрочем, было не выбирать: public transport24 в Нижних Грязищах, похоже, не изобиловал вариантами.
Под окрик «Н-но, лядаш-шая!» мы тронулись, выкатились со двора и поехали по прямой, как прочерченной по линейке, дороге через всё то же малосимпатичное поле. Ехать, видимо, предстояло долго, и я решила возобновить беседу:
– Николая Алексеевича узнала, Виссариона Григорьевича тоже, а Алексей Анатольевич – это кто?
– Как же, матушка! – словоохотливо отозвался Платонка. – Ляксей свет Натолич, сиречь сударь Навальный.
– Вон оно что… А за что же ему такие почести?
– А за труд его непрестанный, потому как навозец-то, навозец окрест чуете, матушка? Ляксей свет Натолич навалил.
– Э-э-э… – протянула я, ошарашенная таким прямым истолкованием фамилии оппозиционного российского политика. – Зачем?
– Так пропитание чтоб дать, матушка, по сочуйствию к грехам нашим, удобрить чтоб зямлицу-то, а то ить не растёть ничаво.
– И что же, помогает? – уточнила я.
– Како-ое! – мужичок махнул рукой. – Ничавось не помогаить.
– Ну вот, не помогает, а запах-то, между тем, остался…
– Это да, матушка! – согласился Платонка. – Говно-говном… – То ли он простодушно не замечал противоречий в своей троечастной вере, то ли жизнь в Нижних Грязищах научила его притворяться простодушным.
Ещё сколько-то времени мы ехали дальше, глядя на однообразный пейзаж, оживляемый только птицами с телом вороны и – показалось мне, нет? – нет, не показалось, вот ведь ужас! – с крысиными головами.
– Навальнята шныряють, матушка, – со вздохом заметил мужичок. – И зярно в амбаре всё сожрали, паскуды. Иной раз осерчаешь, думаешь: поставлю на вас мышаловку, гадов ыгипетских, да в печь, да в печь! Ан нельзя, грех: тоже ведь человек – жива душа… А жисть-то одна, сами, нябось, знаете, а рядом Овраг…
– А что бывает с теми, кто попадает в Овраг?
– Так ведь ниже провалисся!
– Ещё ниже?
– Ишшо, ишшо – а там, матушка, даже уж и Расеи нет, – сокрушённо сообщил Платонка. – Во как!
Я кивнула: в этой космологии была своя логика. Ландшафт меж тем сменился с перепаханного поля на серую безжизненную степь, а после и вовсе на песчаную пустыню. Начинало припекать, но низкие облака по-прежнему мешали рассмотреть солнце. Невыносимо скрипело колесо.
– Вы бы смазали чем колесо, Платон Львович, – негромко посоветовала я.
– Да чем же смазать, чем же смазать, по нашей бедности… А и то, побогаче которыи, у тех тоже скрипит, так что ничаво…
Над нами, скрежеща медленно вращающимся ротором, пролетел ржавый пепелац – я даже не очень удивилась, увидев его здесь. Скрылся за горизонтом.
– У Алексея свет Анатольича сальца спросите! – поехидствовала я. – Аль не даст?
– Когда ж ему, матушка! Он ведь, когда о благе нашем не промышляет, всё со Злым-Терраном-Кочующим-Деспoтом борется!
– А Злой-Терран-Кочующий-Деспoт – это кто?
– Как же кто? Государь-Анпиратор!
– А вы, Платон Львович, никак, оппозиционер? – насмешливо полюбопытствовала я. – Против власти выступаете?
– Что вы, матушка, как можно! Бога-то не гневите!
– Как же это у вас получается, что и один – свет очей, и другой – благодетель? Как вы примиряете в своей голове это противоречие?
– А хто энто говорить, что мы примиряем? – почти обиделся мужичонка. – Это пущай там, в лондонах да парыжах, примиряють, а нам не надоть! У нас свой Русский Путь! Государь-Анпиратор проложил! – Он даже приосанился на миг. И вдруг втянул голову в плечи, торопливо закрестился, почти затрясся: – Ой, накликал, накликал! Скачет…
В воздухе действительно нарастал нехороший гул. Тревожно посмотрев через правое плечо, я увидела в воздухе густое и всё растущее облако пыли.
Облако раздалось – из него выступила невообразимо огромная фигура металлического всадника.
Всадник мчался во весь опор наперерез дороге. Я, как заворожённая, глядела на быстро мелькающие ноги коня. Голова всадника скрывалась в облаках – или, может быть, всадник вовсе был без головы.
– СЛААЗЬ! – разнёсся по пустыне заставляющий дрожать землю трубный голос.
Платошка кубарем скатился с телеги, плюхнувшись в грязную лужу (единственную на всей пустынной части дороги – ну надо же было так!) и, не оглядываясь, побежал куда глаза глядят. Я осталась сидеть с прямой спиной: вот уж дудки!
Колоссальное копыто упало с неба чуть ли не в сантиметрах от меня, и я полетела вверх тормашками.
Почти сразу я встала и отряхнулась. Ни лошадки, ни телеги – в песке отчётливо виделся отпечаток копыта размером с хорошую воронку от артиллерийского снаряда. Или с надувной бассейн средних размеров: он быстро наполнялся водой. Всадник скрылся в облаке пыли на горизонте.