Ружья и голод. Книга первая. Храмовник
Шрифт:
– Нет, все кто есть собрались сегодня здесь.
– Я тебя услышала. Возвращайся к остальным.
Мужчина кивнул. Женщина переложила вес ребенка на другую руку и направилась к выходу из церкви. Солдат, будто уже зная о ее намерении, без задержки двинулся за ней, а следом и люди толпой высыпали на улицу. За их спинами во всю занималось пожиранием всего, до чего может дотянуться, яркое желто-красное пламя. Его отсветы на стенах создавали фантастические, полные таинственности и странных действий картины.
– Где дома заблудших душ, что не возжелали присоединиться к нам?
Жители
– Соорудите костры! – скомандовала женщина.
Через полчаса на окраине деревни было возведено шесть костров, которым скоро предстояло стать пепелищами. Ослушавшиеся женщину люди были привязаны к деревянным крестам, наспех сооруженным из досок, вырванных из ближайших изгородей.
– Во славу Пути, я отдаю ваши души священному огню Очищения! – возвестила толпе женщина. – Они сделали свой Выбор. Запомните, его сделает каждый, кто встанет на нашем Пути. Кровью и Плотью!
Она поочередно подошла к каждой жертве и поднесла факел к охапкам сена, моментально вспыхнувшим, испуская сизую дымку.
Сквозь копоть едкого смога птицы, высоко парящие в небе и уносившие свои крылья подальше от зараженных и омертвевших руин Холли-Сити, наблюдали печальную картину, представшую их взору – людей, с благоговейным восхищением наблюдающих за чернеющими останками горящей церкви и чудовищными муками людей, которые еще совсем недавно были их соседями, а, быть может, и чьими-то друзьями.
Часть 1. Обретший
Глава 1. Утрата
В келье было душно и тревожно. В потемневшее от копоти керосиновой лампы окно едва пробивался свет растущей луны. Тени играли с сознанием в только им известные игры, стараясь то ли напугать, то ли удивить, то ли свести с ума обитателя комнаты. На стенах едва угадывались останки пожелтевших и потрескавшихся пластиковых коробов, скрывающих в своих чревах давно умершие электрические провода – остатки канувшей в небытие цивилизации машин и электричества.
Никто уже не помнит, когда и почему случилось то, что случилось. Час Смерти, Судный День, Вымирание… У этого печального для людей события много имен, но ни одно из них не выразит тот ужас и непонимание, произошедшие почти три века тому назад. И ни одно из них не отражает действительности, поскольку каждое звучит как что-то внезапное, стремительное, молниеносно ворвавшееся в жизни и погубившее все надежды и мечты человечества. Но процесс был запущен задолго до того, как человек перестал быть чем-то значимым в этом мире. Его не замечали многие десятилетия, а, возможно, и много дольше. Орден дал этому явлению свое простое и куда более точное название – Утрата.
Белфард сидел на своей койке, не в силах сомкнуть глаз. Монаху только что приснился очень странный сон, и после этого он уже не мог сомкнуть глаз.
Церемония должна была состояться утром, и Белфард должен был сделать Выбор. Этот Выбор определял, кем он станет и по какому Пути его направит дальнейшая судьба. Все вокруг приводило его в неудобство – колючее застиранное одеяло, твердая, набитая соломой подушка, ночная одежда, прилипающая к его спине от невыносимой духоты. И этот сон… После пробуждения он практически сразу же забыл большую его часть. Но это чувство чего-то знакомого, чего-то необъяснимо близкого. Эмоции никак не отпускали сердце Белфарда.
Тени, образованные союзом лампы и косых лучей луны, раздражали не меньше. Они плясали по стенам, показывали свои языки и неприличные жесты. Их танец казался Белфарду неприличным. Они словно совокуплялись здесь, при нем, не испытывая ни малейшего стыда.
«Черт бы побрал вас и ваши мерзкие проделки. Черт бы побрал меня за мысли, что вы во мне вызываете. Ученикам даже нельзя о таком думать. Это ересь». Он резко соскочил со своего ложа и принялся ходить из угла в угол.
Келья была небольшой – пять шагов в длину и примерно столько же в ширину. В нее въелся запах пота, плесени и почему-то сигаретного дыма. А ведь Белфард даже не курил. Он иногда думал, что этот запах ему мерещится только потому, что так пахнет источник его вечных бед и мучений, сопровождавший его все время обучения. Так пахнет этот старик…
Он шарил глазами в поисках того, что видел тысячи раз – оштукатуренные серые стены, крошечный столик из ореха, стеклянный графин с отколотой ручкой, и, конечно же, Знамение Матери, висевшее над кроватью. Оно было вырезано из дерева и представляло собой статуэтку, изображавшую женщину – Матерь, обнимающую свое Дитя. Каждый новоиспечённый монах должен был вырезать себе Знамение. Белфард ненавидел его. Лицо Матери ему казалось похотливым, а лицо ребенка, который получился намного больше и старше, чем должен быть, представляло гримасу отсталого кретина с идиотской улыбкой. Матерь обнимала Дитя не за плечи, как это описано в Своде, а как будто бы притягивала своими ладонями лицо ребенка-идиота для страстного поцелуя, что еще больше подчеркивалось ее полуоткрытым ртом и слегка прищуренными глазами. А может он хотела его укусить?
«Перестань об этом думать. Твои дурацкие мысли выдают грехи твоей души. Так мне здесь говорят. Я себе противен, черт бы меня побрал, и даже не могу понять почему! И черт бы побрал этот Выбор, который я должен сделать. Почему я вообще должен что-то выбирать?».
В дверь кельи едва слышно постучали. «Дерьмо! Кого нелегкая несет в такую ночь?! Они что, не знают, что мне предстоит утром!». Белфард осторожно подкрался к двери и прислушался. Ответом было полнейшее безмолвие. «Неужели мне почудилось, и эти проклятые тени и изваяния свели меня с ума?». В дверь снова постучали. Вернее, даже не постучали, а как будто поскреблись. Словно по ту сторону в дом просится нагулявшийся кот.
– Кто там? – спросил Белфард.
– Это капеллан Калавий, – донеслось из–за двери. – Не мог ли ты меня впустить? Не хотелось бы, чтобы кто-то доложил Храмовому Совету.
Белфард открыл засов и впустил ночного гостя. Он проскользнул в келью, быстро закрыл дверь и опустился на табурет.
– В Час Одиночества я не должен тебя беспокоить, но такова воля моего сердца, – сказал капеллан. – Я видел много братьев, что находились когда-то на твоем месте, и знаю, в какой шкуре тебе приходится вариться.