Рябиновый дождь
Шрифт:
Потом все пошло само по себе. Когда под осень ксендз огласил их фамилии и они отправились домой, взявшись за руки, Бируте была счастлива. Она шла и оглядывалась, она хотела, чтобы все видели ее вот такой, веселой и беззаботной, особенно те, которые стояли в школе понурив головы и не осмеливались посмотреть ей в глаза. Ей даже хотелось встретить хоть одного из тех вооруженных бандитов, которые издевались над ее девичьей гордостью и красотой, ибо тайком надеялась, что подлец лопнет от зависти… Она обрадовалась, встретив подростков, которые, увидев рядом Альгиса, не посмели обзываться и петь частушку, сочиненную братьями Навикаса:
Девку стригли,
Девку брили,
Черти в гости
К ней ходили!..
Они ходили так до позднего вечера, пока не устали. Потом присели на огромные бревна отдохнуть. Он осторожно прижимал ее к себе, рассказывал всякую веселую ерунду и наконец заставил себя произнести:
— Знаешь, я все еще не смею сказать тебе, как папа маме: спокойной ночи.
— А ты не говори.
— Я и не говорю, только смех разбирает: ложатся в одну постель и говорят: спокойной ночи, отец… спокойной ночи, мать…
Он сказал это невзначай, но Бируте будто кипятком ошпарили. Она встала, но убежать не посмела. Потом через силу фыркнула и сказала:
— Спокойной ночи, отец.
— Доброе утро, мать, — Альгис тоже встал и наконец по-мужски обнял ее.
Бируте крепко прижалась к нему и, не зная, куда девать руки, взялась за лацканы его пиджака, уткнулась лицом в плечо. Альгис целовал ее волосы и медленно покачивал из стороны в сторону. И пока они так стояли, таял леденящий душу страх, исчезало навязанное ей злыми людьми пренебрежение к себе, к своей девичьей красоте. Чего она раньше избегала и боялась как огня, теперь казалось ей необходимым и неизбежным. Она даже страстно хотела, чтобы он был еще смелее, еще сильнее прижал ее, чтобы ласкал, чтобы унес на руках…
Любовь к Альгису стала ее тайной и ее храмом, алтарем ее девичьих мечтаний, ее жертвенником, на который она могла сложить все и даже подняться сама… Но Альгис не осмелился.
— Спокойной ночи, мать.
— Спокойной ночи, отец.
А через несколько дней Альгиса арестовали.
Это несчастье уже давно для нее — причина постоянной, физически ощутимой боли. Бируте все еще носит его под сердцем, как ржавый осколок, как тяжелую болезнь, дающую знать о себе перед каждым ненастьем.
И Бируте захотела еще раз увидеть Альгиса, увидеть сейчас же, немедленно… И чем больше она сдерживала себя, тем сильнее обжигала тоска, подстрекала и мучила ее. Она уже не старалась уснуть. Поднялась, умылась в озере, стряхнула с себя травинки и направилась к дому.
Пусть он увидит меня такой, какая я есть, решила и даже не подумала, что ее неожиданный приход будет лишь бледным и смешным повторением их прошлого…
Уже который день Саулюс чувствовал себя куда более значительной личностью, чем его товарищи по работе. Только ценой огромных усилий он не выбалтывал друзьям свои приключения, когда начинал рассказывать ходящие о Моцкусе легенды. Он гордился этим и думал о том, какие жалкие люди рядом с ним, если они позволили так долго водить себя за нос. Повстречав в гараже Йонаса, он начал воспитывать его:
— Помнишь, ты говорил: заставить человека думать можно только постоянно хлопая его пониже спины?
— Говорил, — нисколько не удивился тот. — А тебя уже хлопнули?
— Еще нет.
— Тогда чего кривляешься, чего вдруг полез в философы?
— А не кажется ли тебе, что некоторые только этим и занимаются?.. Они бьют других, где только достают, но приходит время, и выясняется, что самим-то им думать нечем.
— Я стараюсь, но не могу усечь, куда ты гнешь…
— Никуда я не гну. И насчет себя можешь быть спокоен. На сей раз я не о хлопающем, но о мыслящем.
— Кто он такой? У меня на пустые разговоры времени нет. Дома обед стынет.
«Что, пора на втором носке петли спускать?» — хотел уколоть Саулюс, но сдержался.
— Я о Моцкусе. — Решил только ему доверить тайну, но Йонас встал на дыбы:
— Ты хоть соображаешь, что говоришь, осел?
— Чувствую.
— А ты знаешь, что и Моцкусу кое-что про тебя известно?
— Теперь это не имеет значения.
— Имеет, Саулюкас, и даже большое. Он знает, что той ночью на шоссе ты несколько раз превысил скорость, что на повороте на восемнадцатом километре больше двадцати метров ехал на двух колесах, что некрасиво обманул задержавшего тебя автоинспектора.
— Это уж подлюга Милюкас нагадил.
— Это неважно — кто! Ведь это правда?
— Правда, я не отрицаю, но Милюкас не спросил меня, почему я так поступил, что в тот день творилось в моей душе…
— Видишь ли, можно подумать, только у тебя одного такое сложное нутро, мы и не претендуем на роль твоих исповедников, тем более Милюкас… Но когда обстоятельства потребуют, он не моргнув глазом выпотрошит тебя и, узнав, сколько метров ты проехал в тяжелом душевном состоянии, снова зашьет, извинится, но за свои труды чуть добавит тебе.
— Что добавлять, если я абсолютно не виноват?
— Посоветует наказать тебя в административном порядке, вычесть расходы на амортизацию и разобрать на общем собрании шоферов гаража за оскорбление почтенного и ответственного человека. Конец рапорта будет такой: «выразившееся в совершенно безответственном пустословии…» Мне кажется, Саулюс, что Милюкас — большой психолог.
— Тебе Моцкус пожаловался? — Саулюс покраснел и на полтона снизил голос.
— Нет, я прочитал все это и пришел к нему посоветоваться, а он, из любви к тебе, приказал положить все в архив, чтобы через сто лет историки читали и удивлялись, какой высокой моралью отличались наши шофера, которых боженька наградил особым талантом копаться и душах своих друзей, и как несправедливы были их начальники, не давшие подобному делу никакого хода.
Саулюс прикусил губу. Его спесь как ветром сдуло, но он все еще считал себя несправедливо обиженным: