Рябиновый дождь
Шрифт:
— Так я и думаю сделать, — ответила она, почувствовав некоторое разочарование. — Ты можешь отвезти меня в городок к подруге?
— Могу, — ответил он и спохватился: — Но сначала зайди в избу.
В комнате было чисто, но по-мужски сурово и неуютно. Все четыре стены были увешаны распятиями, богородицами, чертями и драконами. Удивленная Бируте не могла оторвать глаз от множества поделок. Особенно поразила ее богородица, в сердце которой были воткнуты сабли, мечи, винтовка с четырехгранным штыком, а над ее головой висел ржавый хлыст,
— Это твоя? — спросила она.
— Нет, твоя, — ответил он. — Самая первая, я еще там вырезал ее для тебя.
— Ты все один? — Бируте попыталась улыбнуться, но ничего не получилось.
— Как видишь, — он показал рукой на стены.
И черти показались ей знакомыми, будто где-то их видела, и драконы. В затейливо вырезанной рамке висела и ее фотография. Бируте смотрела на себя — молодую, большеглазую, с коротко отрезанными волосами… и почувствовала слабость. Ухватившись за край стола, она поспешно села и только тогда увидела, что он застлан белой скатертью и накрыт на две персоны.
— Ты ждал кого-то?
— Ждал.
— Я помешала тебе.
— Нет.
— Ты говори прямо.
— Я ждал, хотя точно знал, что никто не придет.
— И она пришла? — Слабость накатилась на нее новой волной. Она не верила в такую возможность, гнала ее прочь… и все-таки было хорошо думать о ней, было очень хорошо думать о том, что где-то и кто-то еще умеет ждать… Ее или не ее, какая теперь разница!
— Нет, она не придет. — Он принялся расставлять тарелки.
При взгляде на еду Бируте почувствовала голод, и ей стало легче. Между тарелками с огурцами, хлебом, салом и вареной капустой стояла бутылка водки. На одной салфетке лежала перевернутая фотография. Увидев ее, Бируте вздрогнула и отвернулась, потому что ее охватило такое любопытство, такое желание перевернуть фотографию и посмотреть на нее, что неожиданно зачесались руки. Но сделать этого Бируте не посмела. Сосредоточив все внимание, она смотрела на лежащий перед ней листок плотной бумаги, испещренный несколькими кривыми строчками, и старалась припомнить, как могла попасть к нему эта фотография. И не могла вспомнить.
А может, домашние? Может быть, они послали ему мою фотографию? Неужели он до сих пор?.. У нее стало хорошо и спокойно на душе. Она улыбнулась Альгису и откровенно призналась:
— Знаешь, я страшно голодна… И от рюмочки не откажусь.
Альгирдас вскочил, принес яиц, поджарил яичницу, нашел старое, совсем засахарившееся варенье, нарезал сушеного сыра и снова зачем-то убежал. И пока он бегал, она несколько раз порывалась протянуть руку и перевернуть фотографию, но не посмела. Только после нескольких рюмок осторожно подняла ее и посмотрела. Со снимка на нее глядело лицо незнакомой женщины. Будто ушат холодной воды опрокинули на Бируте, и она протрезвела. Поставила фотографию, прислонив ее к краю тарелки, и спросила:
— Праздник?
— Годовщина.
— Ее уже нет?
Он покачал головой и выпил.
— Может, тебе не надо пить, — сказала она, — ведь придется отвозить меня в район.
— Рюмку можно. Я делаю это каждый год, иначе было бы некрасиво…
Бируте смотрела на его спокойное, заросшее белесой и черной щетиной лицо, на сильные толстопалые руки и странные голубые, светящиеся, как у ребенка, глаза, и ей казалось, что он все еще стыдится своей доброты.
— Почему ты прятал ее? — снова чуть захмелев, спросила она.
— Не прятал, — он опять перевернул фотографию. — Еще не пришло время.
— Разве не все равно?
— Для меня — нет, — ответил он. — Когда живешь один, надо что-то придумывать, чтобы не сойти с ума.
И вдруг Бируте разозлилась на себя. Зачем она сидит здесь, среди этих развешанных богов, среди этих чертей и драконов, отнявших тепло когда-то близкого ей человека, блеск его глаз. Бируте не нравился этот дележ, она не хотела его, поэтому не вытерпела и сказала:
— Знаешь, кто подсунул тебе винтовку?
— А какая теперь разница?.. — Он сделал паузу и заставил себя сказать: —…Если ты подсунула ему себя…
— Ты знаешь? — Ей захотелось переложить на Альгиса хоть часть своей боли. Не только боли, слабости и неуверенности, но и той вины, которую она не могла себе простить… хоть по крупинке всего.
— Знаю.
— Тогда скажи и мне.
— Ты к нему больше не вернешься?
— Нет, — ответила, не подумав, и испугалась: — Стасис?
— Не совсем… Он только увидел и донес, а подсунули те, которые и твоих родителей… Сначала они считали меня своим, а потом… сама знаешь.
— Но они могли убить тебя.
— Не могли, поэтому и рассчитались чужими руками.
Она уже жалела, что сказала об этом и себя унизила. Альгис, оказывается, все знал и давно приучил себя к мысли, что иначе уже не будет, поэтому он даже не вздрогнул, услышав вопрос Бируте. Его глаза снова как-то по-детски засверкали голубыми огоньками, и он спросил:
— А ты почему ушла?
— Он — подонок, хотя и ты ненамного лучше его. Почему до сих пор молчал?
— Не хотел отравлять тебе жизнь. Ведь нелегко было бы с таким человеком жить…
— Нелегко…
— Почему сейчас ушла?
— Ушла… — Она хотела сказать: «Только потому, что ты столько времени даже пальцем не пошевелил ради меня», но не сказала. — Так надо было: ушла, и все!
Глядя на Альгиса, она чувствовала, что уже не смогла бы любить этого человека. Она бы жалела его, ухаживала за ним, потакала ему, но любить — нет. Раскаяние — не любовь. Раскаиваться — это терзать саму себя, а для любви такая жертва слишком мала.