Рябиновый дождь
Шрифт:
Она встала, посмотрела в зеркало и рассмеялась. «Беженка военной поры», — подумала и расхохоталась еще громче. Альгис молча отвез ее на мотоцикле к подруге, вежливо попрощался и снова уехал, как решила она, вырезать деревянных людей… «Пусть, — махнула Бируте, — если ему среди искусственных легче…»
Оставшись одни, они поговорили обо всем, что накопилось в душе.
— Я и не предполагала, что ты такая молодчина, — сказала Тересе. — Боже, чем глупее иногда поступки человека, тем умнее он кажется. Только зря ты оставила этому жмоту
— Нет, не все, кое-что надела.
— Надо было и эту шубу, и рубашку швырнуть ему в рожу и уйти совсем голой: пусть глядит и воет! — Тересе выбирала из шкафа белье, платья и свирепо бросала на кровать: — Примеряй, может, как-нибудь влезешь.
Бируте оделась. Вещи были ей тесны, всюду жало и обтягивало. В поисках носового платка она сунула руку в карман шубы и застыла. Потом вытащила и посмотрела. Это была приличная пачка денег.
«Альгис», — подумала, и жизнь показалась ей хорошей и приятной. Она не выдержала, несколько раз крутанула подругу и сказала:
— Как видишь, я не такая уж глупая. Тебе еще придется поговорить насчет меня с главврачом.
— И разговаривать не надо. У нас в больнице только старые сиделки и врачи остались. За такие гроши никто работать не хочет. Теперь выздоравливающие ухаживают за лежачими больными.
Накупив всего, они вернулись вечером веселые и счастливые, примеряли одежду, переодевались по нескольку раз, потом напились кофе с ликером, и Тересе убежала: она уже порядком опаздывала на работу. Оставшись одна, Бируте растянулась на диване, сложила руки на груди и предалась своим невеселым бабским думам.
«Ничего страшного, в Вильнюс я тоже ехала как с пожарища, но не пропала же…» Она с улыбкой вспоминает, как еще в поезде один шустрый паренек уговаривал ее поступать на курсы парашютистов. Потом ее звали в баскетбол, в женский хор, в техникум и даже на курсы парикмахеров. Агитаторы были молоды, красивы и вежливы, однако она осталась верна медицине. Но и на курсах медсестер нашлось несколько почитателей. Один молодой доктор ей просто покоя не давал, вес покупал цветочки, обещал подготовить в медицинский институт. Вначале она ничего против него не имела, так как Альгис не ответил ни на одно ее письмо, только написал, что она свободна. Но когда доктор, развесив рисунки голых женщин и схемы, начал объяснять: здесь то, здесь это, здесь такая, здесь этакая часть тела и ее назначение, — Бируте не могла даже взглянуть на них. Было стыдно. Ей казалось, что ее снова бьет кочергой мама. Все уроки она сидела, вперив взгляд в стол.
— Гавенайте, — не вытерпел доктор, — здесь не костел, а медучилище. Вы обязаны все знать, потому что куда приходят знания, там не остается места для предрассудков.
Она знала, как приходит в мир человек, но чтобы вот так?! Без всякого таинства, без влечения, без желания прикоснуться и обжечься о таинственную неизвестность?..
— Да разве он мужчина! — жаловалась она дома Марине. — Какая-то знахарка, бабка-повитуха… Он противен мне.
И лишь потом, когда Марина не раз обозвала ее дурочкой, когда подруги переубедили ее, она привыкла к мысли, что акт зачатия — не позор, не грех и никоим образом
— Женщина отвечает за качество человечества, — объяснял ей доктор, и она свято верила в его слова.
И она настойчиво училась, дежурила в больницах, в роддомах и мучилась вместе со своими больными. Она привыкла к страданиям и крови, к стонам и боли, ибо прекрасно понимала, что иначе не будет, что так надо, так зарождается мир и только так будет зарождаться, потому что все страдания окупаются первым криком ребенка, первым словом счастливой измученной матери: «Кто?»
А потом этот маленький комок припадет к налитой материнской груди… и оба счастливы. Однажды Бируте сняла со стены портрет какого-то важного государственного мужа и повесила в палате картину: мать с ребенком на руках.
— Как ты посмела? — ругал ее комсорг.
— Мужчинам в палате делать нечего, — с улыбкой ответила она и обезоружила крикуна.
— Ты хоть думаешь, что говоришь?
— Думаю, там даже на двери написано, что мужчинам вход воспрещен, — посмеивалась над ним и весело смотрела в глаза. — Если тебя это не убеждает, я могу добавить: мужчины за это не отвечают. А если ты другой — вини свою маму.
Потом этот ханжа-комсорг приглашал ее в кино, угощал дешевыми конфетами. Он же, перепуганный, передал ей телеграмму Стасиса.
Эта зеленая бумажка, это появление Стасиса на вокзале встревожили ее, но чтобы такое?.. Боже мой! У нее потемнело в глазах, помутился разум… И отец… И мать… И все три брата… Все! И ее заступник Пятрас, и оба маленьких сорванца… Господи, господи! Все лежали на снятой двери сарая, вытянувшиеся, пожелтевшие, закрыв глаза… Весь ее мир тогда лежал расстрелянный.
Бируте выла, металась, то и дело рвала на себе платье и кричала сквозь плач:
— Это из-за меня… Это я виновата! Не надо было мне тогда этого делать… Боже мой, почему так? Почему их, а не меня?..
В те дни Бируте была как безумная, бродила растерзанная, непричесанная, соседи избегали ее, и только Моцкуса это не смущало. Он остался таким же, как всегда, — добрым, отзывчивым, улыбающимся, он один не позволял себя запугать.
— Выкричись, выплачься, потом легче будет. — Он гладил плечи Бируте, обнимал, прижимал ее к груди и все курил, курил, дрожащими руками зажигая одну папиросу от другой.
Бируте уже тогда хотелось быть рядом с Моцкусом, никогда не расставаться с ним, но Викторас заглядывал к ней, спрашивал о чем-нибудь, угощал солдатским сахаром и снова исчезал.
Бируте было стыдно думать о нем — вокруг столько боли и слез, но, оставшись одна, она все представляла его себе — сильного, не умеющего кланяться каждой пуле, со сверкающими в улыбке белыми мелкими зубами…
— Такой уж у меня бешеный характер, поэтому молочные зубы еще не выпали, а зубы мудрости пока не выросли, — шутил он в те дни, когда другие ходили в черном платье и тащили с хутора Гавенасов все, что можно.