Рябиновый дождь
Шрифт:
Моцкус хотел предупредить его, чтобы получше осмотрел машину, но только махнул рукой и снова неторопливо ушел в лес. Саулюс достал инструмент, домкратом приподнял машину, быстро открутил гайки, поставил запасное колесо. Потом стал поспешно опускать, но машина вздрогнула, домкрат соскользнул с сырой деревяшки и так придавил пальцы левой руки, что парень заорал не своим голосом. Засунув кисть под мышку, он прыгал и пригибался к земле, ничего не соображая.
— Что случилось? — подбежал испуганный Моцкус.
— Палец… Посмотрите пальцы, — сорвал окровавленную рукавицу. — Даже хрустнуло.
— Пошевелить можешь?
—
— Плохи твои дела. — Шеф быстро вытащил чистый, аккуратно выглаженный носовой платок, разорвал его и перевязал руку. — Потерпи до больницы. Между прочим, нам как раз туда…
Он быстро побросал в багажник инструмент, закатил туда же снятое колесо и сам сел за руль.
Когда машина тронулась, Саулюсу стало куда легче.
— Вы не гоните, я еще не умираю, — попросил он. — Встречных машин много. Больше держитесь правой, здесь поворот на повороте.
— Не учи! — Моцкус прекрасно вел машину, но перед подъемом, на ровном месте, она вдруг вильнула вправо, соскользнула с насыпи, раза два перевернулась, сбила несколько молодых деревьев и ударилась в дуплистую рябину.
Саулюс вдруг перестал чувствовать боль, потом почернело солнце и наступило состояние невесомости. Он еще чувствовал, что его заклинило между приоткрытой дверцей и корпусом машины, куда-то тащат, зовут по имени. Потом показалось, что машина перерезала его пополам, что первая половина парит в воздухе и не может отыскать вторую. Он видел себя, маленького и несчастного, застрявшего среди обломков, а вокруг все падали и падали красные ягоды рябины. Они хлынули на Саулюса быстрыми струями, сыпались ему на глаза и всё росли, росли, пока не закрыли от него весь мир, не придавили его, Саулюса, огненным грузом и затянули в темную бездну; усилием воли он вырвался из этого мрака и начал подниматься вверх, пока и он сам, и машина не превратились в маленькую красную точку. Стало необычайно хорошо, покойно, и, наконец, все исчезло…
Для Бируте работа в больнице была не в новинку. Старые сотрудники еще помнили, как она, оставив колхозу все хозяйство родителей, переехала в городок и поселилась здесь же, в домике, стоявшем во дворе больницы. Бируте работала тогда как чумная — днем и ночью забывала о себе и своих несчастьях, искала то, что у нее отняли. Она не ходила на фильмы про войну, не читала книг о войне, зато, наткнувшись на рассказ о природе или о любви, приносила его в палату и читала вслух. Она выхаживала и лечила больных и только изредка возвращалась в свой лес навестить пять безымянных холмиков, сажала на них цветы, до позднего вечера гуляла у озера.
Ее избу колхоз перевез в новый поселок, хлев и сарай снесли, забор разобрали на дрова, колодец завалили, сирень и сад вырубили и посеяли на этом месте ячмень. При взгляде на желтые, волнующиеся колосья даже ей становилось странно, что когда-то здесь жили ее родные, что они страдали и радовались, рожали и умирали… И все то, без чего раньше жизнь была немыслима, сегодня заросло тучным ячменем, ощетинившимся остистыми колосьями.
Однажды, блуждая по лесу, она встретила Стасиса. Он был в форменной фуражке лесника и сажал маленькие сосенки. Бируте было интересно смотреть, как Стасис доставал из торфа хрупкие саженцы, как засовывал их в ямки и даже краснел, обеими руками зажимая землей
— Здравствуй, — сказала она.
— Здравствуй, — улыбнулся он. — В отчий дом?
— Которого уже нет.
— Ты можешь остановиться у нас.
— Я подумаю.
— Мы будем ждать.
Ей некуда было деваться до утра, поэтому она пришла. Стасис принял ее как самую дорогую гостью: не знал куда усадить, чем угостить, и его мать хлопотала вокруг нее, как вокруг самой богатой родственницы, а потом куда-то ушла и уже не вернулась. Стасис все время говорил ей про лес, он обожествлял лес и говорил о нем как поэт. Когда они оба устали, он спросил:
— Почему ты не отвечаешь на мои письма?
— Потому, что я их не читаю.
— Как хочешь, но я все равно буду писать.
— Пиши.
А утром, катаясь на лодке, они перевернулись. Причесываясь, Бируте выронила расческу. Оба бросились к краю лодки, стараясь схватить ее, и оказались в воде. Бируте неторопливо подплыла к камышовому островку и легла на него, попыталась раздеться. Построенный птицами островок погрузился в воду, но ее выдержал. Стасис перевернул лодку и, уцепившись за борт, выплескал воду, потом залез в нее и ладонями вычерпал оставшуюся воду. Когда он подъехал и забрал Бируте с плавающего островка, ее тело уже было облеплено пиявками. Бируте перепугалась и стала кричать, но Стасис успокоил ее, объяснил, что пиявки целебны. Стиснув зубы, она терпела, пока он не довез ее до берега и не спеша собрал с ног, с рук, с живота и с груди всех пиявок.
— Какие они противные, — все еще морщилась Бируте.
Стасис успокаивал ее, а она лежала, словно на операционном столе, спокойная, стиснув кулаки, и смотрела, как у него от волнения дрожат руки, как в подглазьях собирается пот и стекает по носу.
«Какая я неблагодарная, — казнилась она. — Садистка. Нельзя так обращаться с человеком…» Пересилив себя, она села и несколько раз поцеловала его в щеки:
— Спасибо тебе, Стасялис!
Вернувшись домой, она сложила все письма Стасиса в стопку и стала читать их по порядку, как роман. Она даже удивилась, что они так поэтичны и мудры. Потом ответила сразу на все письма: пиши, Стасис, у тебя получается. Писателем, возможно, и не станешь, но ты заставил меня во второй раз полюбить лес…
Бируте перевели в родильное отделение. Она носила матерям новорожденных, пеленала их, радовалась счастью людей и все чаще и чаще спрашивала себя: а ради кого я живу? Кому буду нужна в старости?.. Увидев на лице первые морщинки, она перестала смотреться в зеркало, начала наряжаться, ходить на танцы, хотя мужчин, подходящих ей по возрасту, там не было: все молодые, все молокососы, по словам Тересе, одни сопляки…
Однажды такой сопляк подошел к ней и нагло сказал:
— Мамочка, пойдем потанцуем.
Щеки ее налились краской, и она ответила:
— С детьми не танцую.
— Простите, я не знал, что вы с ребенком, — отрезал наглец и тут же получил оплеуху от другого, еще более молодого.
Распорядители отвели их в другую комнату. Бируте стояла неподвижно, ждала удобного момента, чтобы уйти. Прошло, наверное, с полчаса, потом вернулся юный джентльмен и вежливо поклонился.
— Не обращайте на этого хулигана внимания, — танцуя, успокаивал ее мальчик, будто она была его соседкой, учительницей, старшей сестрой, только не равной ему по возрасту девушкой.