Рябиновый дождь
Шрифт:
— За что я должна рассердиться? — она все отдалялась от него и становилась холоднее.
— Что встрял между вами, словно судья какой-то… И что рылся в вашей жизни, как свинья… И что прошу такой помощи…
— Никуда ты не встрял и ничего ты не знаешь, потому что я еще никому своей правды не рассказывала, боялась, как бы, выговорившись, не стать пустой и глупой, как Марина. Хватит. Кроме того, я и на Стасиса насмотрелась.
— Но ты защищала его!
— А что я должна была делать, если тебе машину стало жальче, чем меня?
— Я совсем не такой, каким иногда кажусь, — Саулюс снова хотел взять ее руку.
— Ребенок ты. В больнице я оказалась по своей воле, ибо решила, что куда полезнее лечить больных, чем калечить здоровых.
— Врешь.
— Пусть так. А что, по-твоему, человечнее:
— Не знаю.
— Тогда почему судишь? Почему просишь меня, если сам еще не решился? Если ты такой герой, надо было всю жизнь носить ампулу яда в воротничке. Ишь каков!.. Он, как в кино, честно протянет ноги, а ты потом мучайся из-за него до гробовой доски, кайся за чужие грехи…
— Я к вам как к товарищу, я только хотел…
— Хотел ты или не хотел, но сказал, — она немного оттаяла. — Думаешь, у бабенки уже есть опыт, и все будет хорошо. Я казнюсь только потому, что тогда сразу не сделала этого. Думала, Моцкус окажется более мужественным, а он только тянул все, тянул, пока веревочка не кончилась. Душа потрескалась, прогоркла, и не осталось в ней места для счастья. Он думал денежками, ласковыми речами от зла откупиться. Подлецы только жиреют от этого. Теперь уже поздно, мальчик. Все во мне перегорело, остался лишь долг, ни большого ума, ни больших усилий не требующая необходимость жить и не выделяться среди других. Не поладили мы с Викторасом и не могли поладить: я думала, что для счастья достаточно не замечать ложь, но оказывается, ложь надо раздеть, как учит сам Викторас, сорвать с нее блестки и пустить в мир голой, как правда, чтобы она своим отвратительным ликом постоянно пугала всех и каждого. А Моцкусу стало жаль этих блесток. Он все так запутал, что чуть не погубил и себя, и меня… Это напоминает мне одну гнусную сцену, которую я видела в кино, когда талантливые, аккуратно одетые юноши разбили в щепки новенькое пианино только для того, чтобы эти щепки пролезли в вырезанную в доске дыру. Но еще глупее, когда взрослый человек, глядя на эту кучу обломков, удивляется, почему пианино не играет? А музыка все равно нужна. Без нее нельзя. Но человек — не вещь. Он становится человеком, только когда живет среди других людей. Я не знаю, кто и почему все так устроил, но, поверь, как прикоснешься к другому, так зазвенишь и сам, — как аукнется, так и откликнется… Яд из аптеки я принесла для себя. Вот в чем была моя ошибка. Но бутылочка пропала. Я думала, этот дурень со своими лекарствами перепутал. Перепугалась и влетела в его комнату как сумасшедшая, разбила, расколотила все и с плачем призналась, что никогда не смогу быть судьей — ни себя, ни других судить невозможно. Боже упаси! — Она поправила волосы. — Но, оказывается, я опять ошиблась. Моя решительность еще останавливала его, а когда он сообразил, что и я такая же трусиха, то украл эту бутылочку, начал шантажировать меня и пугать прокуратурой. Надо было спасать Виктораса, спасать подругу, работавшую в аптеке, думать о ребенке, поэтому я унижалась, умоляла, жертвовала собой, пока не превратилась в тряпку. Зло — болезнь заразная. Выдержать ее может только человек, переживший большое горе. Я долго не понимала, откуда у сильных людей эта чудесная невосприимчивость ко злу? Теперь знаю: такими их делает страдание. И поэтому оно необходимо нам не меньше, чем счастье. Вот что, милый, и хотела сказать тебе тогда у озера, но ты был нетерпелив и не совсем красиво прогнал меня прочь.
Саулюс молчал, чувствуя, что Бируте права. Но он не мог так быстро разобраться в лавине чужих бед, он еще должен был пережить все по-своему, должен был что-то понять, принять или отвергнуть, поэтому, боясь слепо подчиниться воле другого человека, сказал первые слова, которые пришли в голову:
— Почему вы ссоритесь? Я хорошо знаю, что товарищ Моцкус любит вас.
— Этого уже мало для женщины, которая всякое повидала в жизни. Я хочу, чтобы он из-за меня сходил с ума. — Она была спокойна и последовательна и, как каждый честный человек, немножко иронична к себе. — Но разве он ради бабы откажется от всего,
«А она — сильная!» — удивлялся Саулюс, наблюдая, как легко Бируте поднимает больных, как меняет им белье. И ни с того ни с сего вспомнились слова Йонаса:
«Исповедником может быть только честный, благородный и много страдавший человек, так как страдание — слагаемое счастья, Саулюс. Они не отделимы, они соединены меж собой кровью».
«Я слишком долго был счастлив, жил, как ребенок, защищаемый взрослыми от всех ветров». — Он осторожно притронулся к ляжкам. Они были бесчувственны. Он дотянулся до стакана на тумбочке, раздавил его пальцами и принялся осколком резать мускулы. Брызнула кровь, но боли — никакой, Боже мой!..
— Ты с ума спятил?! — Бируте подбежала, разжала его пальцы. — Оглянись, ведь ты не в лесу, люди смотрят!
— Это несправедливо! — стал кричать Саулюс. — Это страшно несправедливо! Подло!.. — Он кричал и колотил кулаками край койки, пока не обессилел. — К кому мне теперь прикоснуться, чтобы я почувствовал себя человеком? К кому? — Ему было некого осуждать, некого обвинять, поэтому он испытывал безысходную боль. — Вам хорошо: Моцкус страдает из-за Стасиса, Стасис — из-за Моцкуса, а ты — из-за них обоих… А что я плохого сделал? Меня за что? Ведь я еще не жил!..
— Постыдись хоть тех, кто рядом лежит, — Бируте намочила в воде полотенце, вытерла ему лицо, увлажнила грудь. — А они за что? Что господь рак выдумал?
— Где Моцкус?
— Его перевязали и увезли в Вильнюс.
— А что с ним?
— Ничего, только рука вывихнута и лицо поцарапано.
— Судьба, — скрипнул зубами Саулюс.
— Что-что?
— Говорю, так в моих генах заложено, и дело с концом. Если ты не поможешь мне, я сам найду выход, — решил он и, испытывая свою волю, решил до самого вечера не открывать глаза, но этому помешал инспектор Милюкас.
Бируте не думала, что, вернувшись домой, будет так переживать, вспоминая разговор с Саулюсом. Она не могла найти себе места: опять и опять подогревала чай, села во второй раз ужинать, забыла разбудить подругу.
«Поросенок, молокосос, — ругалась она про себя, — только перекувырнулся через голову, только ударился посильнее, и уже конец, уже весь свет не мил… Ему больно, значит, все сходите с ума! Ну конечно, ему очень тяжело, но кто же виноват? Неужели, когда еще кто-нибудь впутан в твою беду, страдать легче? Радость — не боль, с другими ею не поделишься. А страдать приходится одному. Мы вспоминаем тень, когда жарко, а дерево — когда нужны дрова…»
Тут вбежала подруга и стала ругаться:
— Почему не разбудила?
— Забыла. Как ты думаешь, этот шофер еще встанет на ноги?
— Какой шофер?
— Который с позвоночником.
— Трудно сказать. Если нерв не оборван, будет жить со специальным корсетом, а если оборван — все.
— Он ног не чувствует.
— После аварии вначале со многими такое бывает, а потом проходит. Наш главврач — чудодей. — Подруга торопилась, обжигаясь, пила чай. И, на ходу надевая пальто, убежала.
Бируте сидела с чашкой остывшего чая и думала, почему Саулюс заботит ее больше, чем остальные больные… Чего доброго, даже больше, чем Моцкус… Она видела Саулюса несколько раз, поддразнивала его, вспоминая Моцкуса, а он за это даже оскорбил ее, вот и все знакомство. Может, потому, что он показался ей куда лучше и честнее других?
В нем есть нечто притягательное, и близкое, он чем-то отличается от других. Ведь к людям привыкаешь, как к вещам… И вдруг появляется человек, в котором ты постоянно обнаруживаешь что-то новое, который отдает тебе себя, ничего не требуя взамен, и ты не можешь отказаться от его жертвы. Такому ты способна простить все — оскорбления и грубый характер, бессмысленное упрямство, даже глупость. Он не похож на других, поэтому и манит тебя, притягивает, как запретный плод, и часто уводит за собой, — она еще раз воссоздает в памяти их странное знакомство. И снова не находит себе места, вспоминая, как их обоих, Саулюса и Моцкуса, привезли в больницу.