Рябиновый дождь
Шрифт:
— Что ты тут пописываешь? — Она, наверно, выглядела очень плохо, потому что, посмотрев на нее, Стасис стал пятиться. — Я тебя спрашиваю: что тут пишешь?
— Ничего особенного… разную ерунду…
Она шагнула к столу, оттолкнула Стасиса и, вытащив бумаги, пробежала глазами.
— Значит, я хочу отравить тебя? — нисколько не удивилась она.
— Нет, не ты… Это я сам.
— Кто научил тебя этому?
— Она… Марина, Моцкувене.
— Иди! — Она толкнула его к двери. — Иди, говорю! — И когда он пришел в ее комнату, показала на аптечку: — Которые взял?
Он дрожащим пальцем ткнул в бутылочку:
— Эти.
— Ну, чего ждешь? Бери еще!
Он взял.
— А теперь — жри. Жри, говорю!
— Бируте, ведь они ядовитые…
— Знаю. — Она сняла со стены ружье и, даже не проверив, заряжено оно или нет, направила на Стасиса. — Ведь ты уже написал и бутылочку приложил, что я тебе этой дряни по приказу Моцкуса в борщ налила… Ну!
Он быстро отвинтил крышку, зажмурился и вдруг выпил залпом.
— А теперь иди и напиши, что никого не винишь, что все сделал сам, убедившись в бессмысленности своей жизни. — Она смела в ведро лекарства, которые привозил Викторас, истолкла прикладом ружья, вынесла на двор и выбросила в помойную яму.
Когда Стасис вернулся с запиской, она прочла ее и, сложив, сунула за вырез платья, а потом спокойно спросила:
— Теперь скажи: почему ты так сделал?
— Письмо я еще не отправил. Я все сомневался, хотел идти к тебе, но ты сама…
— Ты скоро умрешь, поэтому не запирайся: почему ты так поступил?
— Сам не знаю… Очень уж обидно было. Болезнь меня разума лишила. Раньше я бы не стал так… Сама знаешь!..
— Болезнь лишила, болезнь и вернет. Садись и пиши… — Она диктовала ему, как Марина соблазняла Стасиса разными посулами, как подкупала его подарками и деньгами, как сама привезла ему эти лекарства и велела одну бутылочку поставить в шкафчик Бируте…
— Но она не привозила.
— Пиши, ибо теперь тебе все равно: она подсунула лекарства, наняла свидетелей и просила свидетельствовать так, как научила…
А когда он закончил и расписался, Бируте налила полный кувшин теплой воды, сыпанула туда несколько горстей соды и приказала:
— Выпей!
Он схватился за кувшин, как утопающий за соломинку.
— Только не здесь, на дворе, а то комнату загадишь.
Она долго слушала, как Стасис икает и стонет, а потом, когда он, успокоившись, лег, постучала в стенку и добавила:
— Когда приедет Марина, приходите оба.
— Я не приду, мне достаточно и этого урока.
— Придешь. И запомни, Стасис, я тебя травить не стану и жалоб на тебя писать не буду, я только схожу к Альгису и попрошу помочь. Мне кажется, он найдет способ, как успокоить тебя.
Стасис долго сопел и молчал.
— Ну как?
— Я согласен.
Бируте успокоилась, легла и хотела уснуть, но теперь не желал успокаиваться ребенок. Он метался под сердцем, стучал кулачками и ножками и не хотел простить Бируте ни одного произнесенного ею дурного слова, ни одного резкого движения, ни одной проглоченной слезы, ни того страшного нервного напряжения, когда, думая о нем, о его покое, о его здоровье, она вдруг вздумала стать солдатом и перенапрягла свои силы. Утихомиривая, ублажая его, Бируте всю ночь бродила по лесу, смотрела на круг тумана, окольцевавший луну, ополаскивала в речке лицо и руки, и лишь когда, позабыв обо всем, она остановилась у мостика и стала наблюдать, как еж с пыхтеньем бегает вокруг своей ежихи, как тихо парит у самой воды козодой, они наконец помирились. Но через несколько дней снова приехала Марина и тихо закрылась в комнате Стасиса. Бируте не вытерпела и сама пошла к ним. Гостья, не сняв пальто, вся красная, сидела в глубоком кресле и, положив ногу на ногу, курила. Перед Стасисом лежал белый лист бумаги; не в силах удержать ручку дрожащими пальцами, он стучал по зубам искусанным ее концом.
— Зачем вы приезжаете сюда? — спросила Бируте гостью.
— Только не за тем, за чем ездит сюда Викторас, — ответила та.
— Стасис этого уже не может, — не осталась в долгу и хозяйка. — Зачем же?
— Общее несчастье сближает людей.
— Какое несчастье? — Бируте уже издевалась. — Идиотизм — не талант, в землю его не зароешь, не похоронишь и под юбку не спрячешь. Но ладно уж, Стасис тоже кое-что написал мне…
Она достала лист бумаги и с наслаждением начала читать, что было и чего не было написано, что она подозревала и что сама насочиняла… Марина слушала, бледнела, курила, порывалась уйти и снова садилась.
— Вот и все, дата и подпись, заверенная у нотариуса. Что вы на это скажете?
— Это ложь! Подлость. Я никогда… Ты, дурень, скажи ей, что это вопиющая чушь! Все вы здесь такие недобитые!..
— Ну, говори, Стасис, чего ты ждешь? — подхлестнула Бируте.
— Это чистая правда, — сказал Стасис. — Вы не только меня, вы и Милюкаса уговорили, запугали своим отцом, знакомыми…
— Вижу, вам мало этого. — Бируте ковала железо, пока горячо. — Чтобы перестраховаться, на всякий случай вы заставили этого дурака написать: во всем вините мою жену и Моцкуса!.. — Она снова читала, искажая и слова, и факты. — Ну, и как теперь?
Марина взбесилась. Она побежала к машине, немного отъехала и снова вернулась.
— Ты ведьма! Ведь все это — отвратительная ложь!
— Правда! Вы такая. И другой быть не можете!
— Может быть, я такая, но все это — гнусная выдумка.
— Чистейшая правда. Ты мстила Моцкусу, так как не могла подняться до него. Ты мстила мне, так как не могла отнять того, что дала мне природа. За это я прощаю тебя. Но ты мстила и ребенку, который еще не появился на свет, — какая ты после этого женщина?
Марина задрожала и, сдерживая слезы, спросила:
— Куда ты денешь эти бумаги?
— Сделаю копии. Одну отдам куда надо, а другую — отправлю твоему отцу.
— Ты не сделаешь этого!
— Не сделаю, если вы, вернувшись в Вильнюс, немедленно откажетесь от всего, что написали на моего мужа, — она подчеркнула последние слова, — опровергнете как плод своей болезненной фантазии. На кого вы все свалите — вот на этого дурака или на Милюкаса — мне безразлично.
— Хорошо, я согласна, — и Марина заплакала. — Боже мой, в кого я превратилась!.. Бирутеле, поверь, я — свинья, я ослепла… Отдай мне эти бумаги, я сделаю все, как ты просишь…
Бируте не стала дольше слушать, хлопнула дверью и ушла. Она больше не могла стоять, ибо почувствовала, как под сердцем… Боль, раздирающая тело, уже опускалась все ниже и ниже, но она не могла просить помощи у этих людей. Схватив приготовленные пеленки, Бируте кое-как дошла до машины и сказала шоферу: