Рябиновый дождь
Шрифт:
Вначале Наполеонас еще пытался шутить, но потом раскис и наконец не выдержал: расстроившись, поднялся из-за стола и тихо ушел домой. Викторас догнал его и, схватив за плечо, потребовал объяснений:
— Что я тебе сделал?
— Если она тебе нравится, я мешать не стану, — упавшим голосом сказал Бутвилас.
— Нравится! — ответил Викторас. — А тебе?
— Если тебе нравится, то мне уже не может нравиться. — И пошутил сквозь слезы: — Видно, придется нам двойняшек поискать.
— А это ты видел? — Моцкус
— Да удобно ли?
— Потом поздно будет.
— Тогда давай переоденемся… Ведь она не любит военных.
— Не согласен: набедокурил как задрипанный гусар, вот теперь и расхлебывай сам, пока она кочергу в руки не взяла.
Когда они вернулись, Напалис снова замолчал, будто ему рот зашили, а Моцкус тоже ждал и не вмешивался. Спасла их сама Дана:
— Ну, поигрались, и хватит. Тебе, Напалюкас, униформа не идет.
Бутвилас выпучил глаза:
— Но ведь ты…
— Все я да я… А ты зачем дразнишься?
И они танцевали до самого утра, пока сонный Викторас, насилуя патефон, не сорвал пружину.
— Викторас, ты для меня больше чем брат, — по пути домой заявил Напалис, но Моцкус промолчал.
Зато сколько было разговоров и шуток на свадьбе! Председатель волостного Совета Наполеонас Бутвилас сам поставил печать на временные удостоверения, сам себя «расписал» и, принимая гостей, угощал их ячменным пивом собственного изготовления.
Когда Моцкуса ранило в руку и он с пулеметом на шее вывалился из лодки, Напалис бросился вслед за ним и сам чуть не захлебнулся, пока вытаскивал Виктораса на берег.
— Мы так не договаривались, — шутил он, выкручивая одежду, — это единственное место, откуда даже счастливчики не возвращаются.
Викторас сидел как пьяный, он еще не пришел в себя после шока и не понимал, почему он мокрый, почему его ноги лежат в воде, почему перед ним прыгает этот голый человек и почему, когда вокруг гремят выстрелы, он играет с ним будто с маленьким? И лишь когда приятель, покончив со своей одеждой, взялся за его руку, Моцкус стал морщиться от невыносимой боли. Эта пронизывающая боль, при воспоминании о которой и теперь заныли зубы, и помогла ему воскресить подробности несчастья.
— Ты говорил правду, Напалис: слишком тесно на нашей землице двум одинаковым людям, но разным — тем более. Спасибо, что вытащил.
— А если бы не вытащил? — Глаза Напалиса смеялись.
— Другой бы вытащил.
— Да стоит ли обманывать себя? Ведь других рядом не было.
— Тогда ты еще раз прав: где-нибудь из-за нас уже вспыхнула война.
— И ты нисколько не волнуешься, не боишься, не переживаешь?
— Из-за чего? — удивился Моцкус.
— Из-за того, что случилось, — поразился Бутвилас.
— А какой толк? Слава богу, что этим все кончилось.
— С таким характером можно еще сто лет воевать, — вдруг переменился
— Раз уж полез, то не попрекай.
— Я не потому. Глядя на тебя, и я постепенно становлюсь таким же янычаром.
— Ну, знаешь ли…
— Помолчи! — Только окрик Напалиса помог Моцкусу понять, что он был на волоске от гибели. Был человек, и нет его: ни тебе мучиться, ни размышлять, ни чувствовать… Воды озера еще долго обмывали бы его косточки, а в ветреный день что-нибудь да выкатили бы на берег. Вот тогда Моцкус и дал себе клятву: хватит! Если уж живешь на земле, надо какой-то след на ней оставить.
— Не сердись так, — успокаивал он Напалиса, — а я даже благодарен судьбе за то, что хоть чем-то могу быть похож на тебя…
Вошел Алексас.
— Я готов, — сказал он.
Они сели в машину и уехали.
— Теперь я слушаю тебя, — напомнил приятель.
— Короче говоря, я сделал аварию, и по моей вине пострадал человек. А если у тебя достаточно терпения, выслушай мою историю. Он мне почти сын. Его отца застрелили возле самого дома, когда он шел по ржаному полю. Пока мы прибежали, его жена чуть не сошла с ума, а к вечеру еще и разродилась… Я перепугался, послал за доктором, но старый народный защитник пристыдил меня:
«Лишить человека жизни очень легко: прицелился, нажал на курок… Но помочь ему явиться на свет — тут великое страдание и терпение требуется. Привыкай, лейтенант, неужели всю жизнь только и будешь пулять вокруг себя?..»
Я уже ненавидел свою работу, поэтому и рассердился:
«Тогда почему вы, такие набожные, такие святоши, в отряд залезли? — спросил я. — Может, пули, выпущенные вами, ячменным зерном в пашню падают или, как пчелы, мед несут?»
«Видишь ли, нас горести, беды, несчастья прижали, а ты, так сказать, по расчету… И тебя эта служба кормит, и твоих детей она, видать, будет кормить, поэтому не гневайся, теперь я буду командовать…»
Он разорвал простыню, велел согреть воду и подержать мечущуюся роженицу. Я ухаживал за этой будущей мамочкой, танцевал с ней, и вдруг, сам понимаешь… Честное слово, я ждал чего-то страшного, необыкновенного зрелища, может быть, даже чуда, а ребенок как-то неожиданно вывалился, брызнула кровь, и он закричал на руках у этого человека. Мне показалось, что он сам убежал, высвободился из материнского чрева… И в ту же минуту младенец стал мне таким милым, таким дорогим и близким, что я решил усыновить его. Понимаешь, с появлением этого малыша вся жизнь для меня как бы подорожала и стала вроде бы лучше. Тогда я окончательно понял: с милицией покончено, буду учиться.