Рябиновый дождь
Шрифт:
— Как ты можешь, Саулюс?
— Могу… Пусть они хоть что говорят, но я все равно встану.
— Я верю, ты обязательно встанешь, но, Саулюкас, будь искренним… — Ее все еще раздражало воспоминание о пьяном разговоре мужа со Стасисом. — Ведь ты чувствовал, просто знал, понимал, что от этого человека несет бедой, почему же опять поехал туда?
— Чувствовал… И понимал, но не превращаться же мне в бабу, я был обязан сопротивляться этому предчувствию. Кроме того, Грасите, я не ради него.
— Саулюкас…
— Ты не забывай, милая, я мужчина.
«Будь ты мужчиной, будь, но почему ты не хочешь понять меня? Я — женщина, и как ты ко мне прикоснешься, так и зазвеню, — она вспоминала слова, когда-то оброненные мужем. — И не для кого-нибудь другого, только для тебя, милый, только для тебя», — хотела сказать об этом вслух, но застеснялась посторонних.
— Я — женщина, Саулюкас, — произнесла наконец, — и люблю не то, что воображаю, а что вижу. Я не умею, я просто не в силах любить то, что очень далеко или очень велико, что вечно. Я люблю то, что уже не повторится завтра, поэтому не надо со мной так — ни вашим ни нашим…
— Тогда кого мне, черт возьми, теперь жалеть: вас, с сочувствием укладывающих меня в гроб, или себя?
— Не надо, Саулюкас, не надо… Мы скоро будем втроем, ты понимаешь? — Не отыскав других аргументов, она сильно прижала его руку к своему животу. — Послушай, неужели и ему не будет суждено знать отца?
— Сказал: замолчи и не каркай! Хватит. И слезы тут не помогут. — Он поморщился, но не рассердился, скорее удивился, что даже в таком плачевном положении человек еще может быть счастлив.
Слава богу, что все обошлось так просто, без больших слез и обмороков, без клятв и до мозга костей надоевшего шума, — он был благодарен Милюкасу.
— А как его назовем?
— Саулюсом.
И это решение жены показалось ему единственно верным: всем первенцам следовало бы давать имена отцов или дедов, — он ощущал, как чувство благодарности заливает грудь и освобождает напряженные мускулы. Потом благодарность переросла в умиление, и ему опять потребовалось собрать всю волю, чтобы не заплакать и, глотая слезы, не потерять ясность рассудка и не повысить голос.
— Грасите, я страшно соскучился по чему-нибудь острому, с лучком и перцем, — попросил он, все сильнее ероша ее волосы. — Селедочки или сухого вина…
— Я компот привезла.
— Нет, малышка, лучше водки, если можешь.
— Они не разрешат.
— А ты закрась чем-нибудь, налей в банку из-под компота и крышкой закрой. Когда-то я свою маму так обманывал.
И снова она заплакала. Только на сей раз тихо, без оханья, и даже не заметила, как на цыпочках вышли из палаты оба ее спутника. Муж гладил дрожащие пальцы Грасе, вытирал ее щеки, а перед ее глазами проплывали самые прекрасные мгновения их совместной жизни, когда они оставались только вдвоем: от того пышного, выстланного диким клевером и одуванчиками их свадебного ложа до последнего бурного сближения, когда, усталая, немного растерянная и удивленная, она спросила: «Саулюс, что это с тобой?..» И всего этого больше не будет! В голове перемешались воспоминания о приятном прошлом, ужас будущего и немного грустное настоящее. Стоящая на коленях Грасе, выплакавшись, будто уснула у него на груди, а когда очнулась, стала оправдываться, глядя на него чуть стыдливыми, но чистыми и наполненными болью глазами:
— Прости, я снова видела, как ты нес меня на руках…
— А что тут прощать, — он старался быть снисходительным и мужественным, — что было хорошего в нашей жизни, то и вспоминаем…
Благодарная, она несколько раз поцеловала Саулюса, потом случайно глянула на часы и испугалась.
— О господи, уже поздно! — Поспешно собралась и убежала со словами: — Моцкус заждется. Лишь бы на работу не опоздать. Пока тебя здесь будут держать, Саулюкас, я возьму отпуск за свой счет…
— Хорошо, я согласен, — помахал ей рукой, как всегда, когда провожал на фабрику, а сам, распаляя себя, думал, что второго такого свидания не будет, что другое уже пройдет куда прохладнее, потом все превратится в привычку, а еще позже — в горькую и неприятную обязанность. Но это уже не имело значения.
Немного погодя протянул руку к звонку и терпеливо ждал, пока прибежит сестра. Она была молоденькая и хрупкая, еще почти ребенок, бледная, с проступающей голубоватой жилкой на виске. «С этой не договорюсь», — подумал он, глядя на белые, почти прозрачные руки и изнуренное болезнями личико сестры.
— Позовите Бируте, — закончил он свои наблюдения.
— Ее нет.
— А где она?
— Я не знаю. Мне кажется, она была здесь временно, пока я болела. Все штаты теперь заполнены.
Штаты, кадры, мероприятия, точки, галочки, единицы — а где же люди? Ему хотелось спорить и ругаться, хотелось обидеть ее, рассорить всех между собой: знакомых и незнакомых, своих и чужих, хотелось взбудоражить их заплесневелые повседневные мысли, а потом во все горло заорать: «А где же люди?!»
— Тебе, малышка, лечиться надо, — подластился к сестре.
— Знаю.
— А где живет Бируте?
— Не знаю.
— Собой занята?
Девушка покраснела, опустила глаза:
— Где-то у своей подруги, у нашей старшей медсестры, но они со мной почти не общаются.
— А ты не можешь пригласить ее?
— Не знаю… Если разрешат.
Нет, девочка, мы с тобой не столкуемся, решил и громко, чтобы все слышали, уколол:
— Тогда зачем здесь работаешь, если ничего не знаешь?
И снова разговаривал сам с собой, снова ждал, как тогда, в пустой, пропахшей рябиной комнате, и снова гадал: неужели не придет? Хотя бы попрощаться. Неужели ей все равно, кто ее друзья и кто враги?..
Милюкас вошел в палату добрый, подтянутый, в кожаной куртке, ладно облегавшей его фигуру, наведя лоск на сапоги, выпив кофе и почистив зубы, словом, сделав все, чтобы парень не принял его ни за кого другого, кроме как за милиционера при исполнении служебных обязанностей.