Рябиновый дождь
Шрифт:
К их столику подсел высокий, красивый мужчина с посеребренными висками. Он понравился Бируте, потому что тоже не считался со Стасисом и его деньгами.
— Это наш новый директор, прекрасный парень, — торжественно сообщил Жолинас и еще что-то заказал. — Два вуза окончил.
Перед закрытием ресторана они, очень веселые, собрались домой. Бируте всю дорогу пела, а директор гнал машину как сумасшедший, одной рукой сжимал ее пальцы, другой держал руль и все спрашивал:
— Боишься?
— Нисколечко, — смеялась она и на самом деле хотела, чтобы они этой глухой ночью врезались в сосну, — я воскресла из мертвых!
— А если я буду изредка навещать тебя?.. Что? Не прогонишь?
— Ты сам не уйдешь!
— Тогда я гоню!
— Директор, — трясся на заднем сиденье Стасис, — машина-то не новая.
— И мы, Стасис, уже не первой молодости. Ну, сколько нам нормальной жизни осталось? Ну, десять, пятнадцать годков, и все. Когда хлопнут лопатой по хорошему месту, тогда уж ничего не потребуется.
У дома они долго не могли расстаться. Отозвав Стасиса в сторону, директор принялся расспрашивать его:
— Кто она такая?
— Моя жена, — ответил тот, а Бируте притворилась, что не слышит этого допроса.
— Не заливай, — не поверил директор, — рядом с ней ты выглядишь как червь в золотом бокале… Из отдыхающих?
— Говорю: жена.
— Будущая?
— Настоящая.
— Считай, что ее у тебя нет. Прощай!
Через несколько дней директор свалил старую баньку Жолинаса и начал строить новую, современную. Мелиораторы поспешно возвели на ручейке запруду, рабочие лесхоза посадили редкие деревья и кустарники, а Бируте получила предложение стать заведующей еще не существующей баней и базой отдыха с приличной зарплатой рабочего лесхоза.
— Но ведь это нечестно! — удивилась она.
— Не вернуть те деньки, что умчались! — запел директор и ничего не ответил ей.
И Бируте начала жить сегодняшним днем. Она перестала отвечать на письма Моцкуса, отказалась принимать посылки, потому что у нее всего было вдоволь…
Она жила сегодняшним днем, а в ее душе росло чувство озлобленности — росло и ширилось. Она была счастлива, наблюдая, как директора мучает страх, когда он, скрываясь от жены и постороннего взгляда, прибегает к ней с каким-нибудь лесным цветочком или шоколадкой, как добивается ее близости, как унижается и снова пешочком убегает искать где-то в лесу запрятанную машину. Она испытала еще большее удовлетворение, когда директор заплакал, узнав, что Бируте не любит его, а только играет с ним, что все это — лишь месть женщины, разозленной на другого мужчину…
Потом был молодой специалист, горячий и глуповатый инженер, который, клянясь ей в вечной любви, до тех пор держал руку над пламенем свечи, пока на ладони не выскочил огромный волдырь, а испуганная Бируте не сказала, что он ей нравится. Но через неделю, когда запруженный ручеек из-за каких-то инженерных просчетов прорвал бетонную плотину и все пришлось делать заново, инженер тихо исчез.
Еще был участковый врач. Злой и всякое повидавший циник, который сначала рассказывал какой-нибудь сальный анекдот, а потом говорил «здравствуй» или «прощай». А потом… Нет, потом уже никого не было, разве что первые встречные, которых она приводила, чтобы позлить себя и Стасиса…
Когда Бируте поняла, что дальше так жить нельзя, когда порожденный несчастьями азарт был утолен и когда желание издеваться над собой и другими опротивело и стало невыносимым, приехал Моцкус. Боясь глянуть в зеркало, она днем и ночью работала на хуторе, надеясь заглушить упреки совести. Возила, как мужик, камни, сажала деревья, сеяла травы, подстригала, косила и снова сажала. Ради какого-нибудь редкого растения она могла отдать и Стасисовы, и свои деньги или пешком отправиться за ним бог знает куда.
А Викторас вернулся неузнаваемый — элегантный, подтянутый — деловой человек из заграничного фильма. Его обычную расхлябанность, равнодушие к своей внешности и вещам будто корова языком слизнула. Исчезло и глупое убеждение, свойственное многим серьезным людям, что мужчину надо уважать только за его ум. Он остановился перед ней словно киноактер и элегантно развел руками. Окинув Моцкуса взглядом, Бируте смахнула со лба прядь волос и бросилась ему на шею, но он, даже не поздоровавшись, зло спросил:
— Как ты могла вернуться к этому отвратительному типу?
Его слова не только остудили, но и обидели ее.
— Я вернулась домой, — тихо произнесла она.
— Это не ответ, — запротестовал Викторас.
— Я вернулась домой из твоей противной гостиницы, — повторила она.
— А он что?.. Он в мебель превратился? — повысил голос гость.
— Тебе хотелось бы, чтоб я дала ему крысиного яда?
— Нет, ему вполне хватит чая. — У Моцкуса, видимо, ответ был наготове, и он сумел больно задеть Бируте.
Она промолчала, наклонившись, сорвала только что раскрывшийся цветок и протянула ему:
— С приездом, — попыталась рассмеяться.
Моцкус не взял цветок.
— Пока ты не ответишь мне на вопрос, я не сдвинусь с места, — заупрямился он.
— Я уже ответила: вернулась домой.
— Разве это дом? — искренне удивился Моцкус.
— Нет, — покачала она головой. — Это не дом, это мой лес, озеро, ручеек, песок, камушки и трава.
— Лесов и вокруг Вильнюса предостаточно.
— Но здесь нет такого прекрасного лесничего, как Марина, — она отплатила ему и бросила цветок на землю.
Моцкусу не оставалось ничего другого, как помириться, но он был непреклонен:
— А что ты скажешь по поводу новой мебели? — Этими словами он надеялся уничтожить Стасиса, обидеть Бируте, но повредил только себе.
— При чем здесь Стасис?
— Я о нем спрашиваю.
— А чем же ты лучше?