Рябиновый дождь
Шрифт:
— А если откровенно, — признался Моцкус, — то и я не раз, обозленный на тебя, болтал где надо и где не надо.
— Эх, да что тут вспоминать… — вздохнул Костас. — Если бы наши недоброжелатели знали, что мы о них думаем, они бы наверняка добавили еще несколько ласковых слов. Ведь так?
— Не возражаю, но если бы ты знал, как мне недоставало тебя с твоим педантизмом и дотошностью, ты бы этого не говорил. После отъезда из Пеледжяй мне многие годы не хватало тебя. Вместе мы бы гору свернули, а теперь?.. Теперь я сижу на вершине этой самой горы, ты — внизу, а сворачивать ее, наверно, будут другие, так
— Да так себе… Я остановил тебя, чтоб предупредить: ваша машина перевернулась потому, что этот вонючка Жолинас открутил гайку, придерживающую рулевую тягу.
— Не может быть! — Викторас сказал эти слова автоматически, будто обвинение было предъявлено ему самому, но, вспомнив, о ком говорит Костас, тут же почувствовал, что все может быть — и еще преступнее, наглее, страшнее. Но сознание его, нормального человека, неспособного на подлость, отказывалось верить в это. — А чем докажешь?
Милюкас рассказал о своих открытиях и догадках и показал увеличенные фотографии ключа и гайки, сделанные в отделе криминалистики.
— Ясно?
— Не совсем.
— Боек винтовки еще мизернее, но на патроне оставляет только ему присущий след.
— Теперь понимаю, — ответил Моцкус и почувствовал, что ему плохо. Покачнувшись, он прислонился к Костасу, постоял, крепко зажмурившись, и постепенно в нем снова проснулся лейтенант Моцкус.
— Хорошо, но почему ты сообщаешь мне эту горькую весть как-то странно — на ухо? — Хоть ему и очень этого не хотелось, старая обида полезла наружу.
Костас мужественно проглотил и это оскорбление — автоинспекторам не привыкать — и даже пошутил:
— Ошибки молодости тем и плохи, что, поумнев, уже не можешь повторить их. Не сердись, больше мне нечего тебе сказать. Теперь я должен передать дело следователю. Пока что не ты один не доверяешь милиции.
— Не лезь в бутылку, — Моцкус толкнул Костаса в бок и не сдержался: — Убить такого гада мало! Крысиного яду дать! Как там в наших краях говорят? Застрелить, а пулю назад забрать.
— Только не наделай глупостей, — предупредил инспектор. — Пока идет следствие, закон одинаково охраняет и пострадавшего, и обвиняемого. Счастливого пути!
Неизвестность терзала Саулюса сильнее любого несчастья. Больничная атмосфера угнетала его, а после разговора с Моцкусом он совсем извелся. Ему обязательно надо было поговорить с Бируте. Вот он и угощал каждую приходящую сестру конфетами, принесенными Грасе, и все просил:
— Только непременно позовите.
А под утро он уснул и во сне увидел ее. Бируте была в новом красивом платье, чуть-чуть подкрашенная, с мужской стрижкой. Молча взяв за руку, она повела его в странную подземную аптеку и показала множество черных бутылочек с надписью: ЯД. Под этими тяжелыми буквами были нарисованы черепа, змеи, обвившие кубки, и молнии высокого напряжения.
«Бери сколько хочешь и зашей в лацкан…» — Ее голос гудел где-то за стенами аптеки, как церковный колокол, от него дрожало подземелье, эхо носило его вокруг и все повторяло: «Бери, бери, бери…»
Но он ничего не брал, лишь, сложив руки, умолял:
«Бируте, дальше Вильнюса не уезжай… Он любит тебя».
«Не старайся узнать все, дольше жить будешь. — Она стояла посреди комнаты, скрестив руки на груди, сжав губы, злая, а голос ее гудел со всех сторон: — Не суди, да не судим будешь… Не рассказывай все первому встречному, хоть одну тайну оставь для себя, чтобы утром было интереснее проснуться…»
«Мне уже ничего не надо».
«Не хнычь и не требуй сочувствия. Не будь козявкой, ибо чем мизернее человек, тем сильнее его желание локтями высвободить вокруг себя пространство, вымостить головами непослушных свою пустыню».
«Со Стасисом ты распрощалась?» — спросил Саулюс.
«Он сам распрощался с собой. Но ты не торопись. Я еще понадоблюсь тебе. Ядом ты себя не убьешь. Ты умрешь, когда узнаешь правду. Правда уничтожит тебя».
Бируте сбросила одежду, подняла руки и стала удаляться от него, поднимаясь ввысь, потом стала похожа на недосягаемую прекрасную картину на сводах пустого и большого костела. Вдруг вся аптека покраснела, тысячи выстроенных на полках бутылочек вспыхнули и стали бить в глаза ярко-алым, сводящим с ума светом. Саулюс двигал головой, пытался отвернуться, закрывался руками, но безжалостный женский голос повторял: «Ты сначала ослепнешь… Ты сначала ослепнешь… А только потом умрешь…»
Испуганный, он заставил себя проснуться. Солнце садилось и било прямо в глаза. Накрапывал дождик. По небосводу изгибалась чуть поблекшая осенняя радуга и золотила края черных туч. На подоконнике, прячась от дождя, сидел огромный полосатый кот; умываясь, он несколько раз торжественно перекрестил лапой Саулюса.
— Котик, за ушком почеши, — попросил он, хотя все еще не пришел в себя после кошмарного сна, — за ушком… — Сонный, он учил кота зазывать гостей и удивлялся огромным красным, горящим на закате глазам Полосатика, но кот не послушался. Вылизав мокрую шкурку, он потянулся, поточил когти о доску, и принялся рыться в сложенных на подоконнике продуктах. — Брысь! — Стараясь не разбудить спящих, Саулюс тихо гнал воришку прочь, но кот даже не смотрел в его сторону. — Брысь! — ругнул громче и хлопнул в ладоши. Полосатик испугался, приготовился к прыжку, но, передумав, снова стал рыться в бумагах, вытащил связку сосисок и с ворчанием начал жрать их. — Брысь, гадина! Кому говорю?! — Саулюс уже кричал во весь голос, но кот не обращал на него никакого внимания. Ярость охватила парня. Он пошарил вокруг себя и, не нащупав ничего, попытался сесть. Страшная боль кольнула под сердцем, затмила глаза и снова растянула его на жестких досках. Обливаясь потом, он смотрел на сверкающие неземным светом глаза кота и услышал таинственно гудящий за стеной голос: «Ведь ослепну, боже мой, ведь ослепну… Люди, доктора, не дайте мне ослепнуть!» — Брысь, гадина! Брысь! — Саулюс принялся кричать не своим голосом.
От его крика зашевелилась вся палата. Кто-то встал, прогнал кота и, прикрыв окно, сказал:
— Чего, глотку дерешь? Этот старый больничный бес прекрасно знает, кто может выдрать его и кто нет.
Слова больного не доходили до Саулюса.
— А крысы еще лучше чувствуют беду и лезут только на совсем слабых и умирающих, — откликнулись из другого угла.
«Мне и без котов и крыс известно, что все кончено», — Саулюс только теперь понял, о чем говорят люди, и, заинтересовавшись, повернул голову.