Рябиновый дождь
Шрифт:
— А может, не надо? — сомневался Йонас. — Плохие дела.
— Что, Саулюс?! — вскочил шеф. — Ну?
— Нет, я Жолинаса на дороге нашел. Его кто-то подстрелил.
— Так ему и надо, — Моцкус сказал то, что думал, и лишь потом до него дошел смысл слов Йонаса. — Погоди, какого Жолинаса?.. Лесника?
— Его. Как сумасшедший домчал его до больницы, а он при всех: это Моцкус меня, когда я камыш резал… За какую-то катастрофу и жену… — Йонас и сам не почувствовал, как подсознательно поверил в то, что сказал.
— Погоди, погоди, может, ты выпил?.. — Викторас поднялся,
— Все это так, но я еще и его окровавленного поднял. Одна волчья дробь в бок навылет, другая под костью застряла, а третья по шее чиркнула, много крови потерял… Ружье почистили?
— Нет еще.
— И не трогайте. Возьмут, расследуют, и выяснится, из какого ствола эта дробь вылетела. Я так и полагал: Стасялис какую-то чертовщину замыслил и до конца не довел. Я даже думал отвезти его до болота и выбросить, — солгал он, вспомнив слова Саулюса.
Директор лесхоза взял свое ружье и поставил в сторону, потом растерянно улыбнулся и предложил:
— Я и ваше могу запереть в сейф.
— Никоим образом, — нахмурился Моцкус, — я сам отвезу его в прокуратуру. Поехали, будете свидетелями.
Но никто не откликнулся на его предложение. Друзья юности, опустив головы, подозрительно долго молчали. За окном заурчал мотоцикл. Весь раскрасневшись, запыхавшись, вошел Милюкас. Он поздоровался, быстро оценил обстановку, а потом дрожащим голосом спросил:
— Ну зачем вы поторопились, Викторас?
— Замолчи! — потеряв терпение, крикнул Моцкус. — Я никуда не торопился. Здесь какая-то ерунда.
— Как не вовремя, — все еще не мог прийти в себя Костас. — Я сам отвез все в Вильнюс, ребята в отделе криминалистики подтвердили наши выводы и пообещали дать официальное письменное заключение, его арестуют… И вот слышу в больнице — Моцкус!..
Викторас смотрел на четырех мужчин, окружающих его, и глазам своим не верил: «Ведь они на самом деле думают, что я притворяюсь! — По спине пробежали мурашки. — Они уверены, что я таким образом рассчитался с этим мухомором…»
— Вы с ума посходили, — сказал Моцкус, — вы идиоты, — еще раз окинул взглядом перепуганных товарищей и, поняв, что ему никого не убедить, налил себе полный стакан водки и выпил одним духом. Без всякой закуски! Откашлялся и стал громко смеяться: — Ну, а если на самом деле? Если я и правда влепил этому гаду несколько граммов? Тогда вся наша дружба к черту?
— Нет, — в затяжной и жуткой тишине прозвучал голос одного Милюкаса.
После вечернего обхода в палату прикатили еще одну койку, поставили ее возле двери, застелили и привезли из операционной забинтованного до ушей человека. От его стонов в палате стало тесно и неуютно. Саулюс узнал его, но молчал, избегая глупых и надоевших до мозга костей разговоров. Он даже ни о чем не спросил. Его волновала только суть.
«Неужели это правда? — обдумывал то, о чем рассказал Йонас, вспоминал все, что знал сам, и не мог поверить в то, что Моцкус виновен. — Ложь! Если бы Моцкус приложил к нему руки, он уже не стонал бы здесь. Тут что-то не так, Саулюкас, не так, не так… Чего-то здесь не хватает и чего-то слишком много. — Саулюс всю ночь мучил себя пустыми догадками, пока не устал окончательно, и снова вспомнил злополучную бутылочку с лекарством. — А ее кто мне подсунул?» — снова решал неразгадываемую загадку, будто бутылочка была таинственным образом связана с известием, принесенным Йонасом.
Под утро он заснул, а когда проснулся, солнце уже поднималось к зениту. Возле койки Стасиса сидела толстушка, которую он видел на хуторе, и, посапывая, вытирала слезы большим мокрым платком. Она ничего не говорила, только изредка поглаживала руку больного. От этого зрелища Саулюс снова заснул. Когда проснулся во второй раз, Стасис спал, под койкой у него стоял маленький пузатый портфельчик. Глядя на него, парень пощупал вокруг себя, нашел согретую телом бутылочку и снова принялся гадать: «А может, не Бируте? Может, Грасе?.. Ведь она была здесь последней. И характер у нее — дай боже! А может быть, Йонас? Как старый друг и сосед. Ведь он солдат, всякое в жизни повидал. Кроме того, он, как никто другой, понял, что ждет меня в будущем. А может, кто-нибудь из докторов пожалел? — Подозрениям не было конца и края. Он перестал доверять даже себе, в конце концов ему стало стыдно. — Странно, в науке подозрения — синоним гипотезы, а подозревать людей — подло, — попытался философствовать, но понял, что жидковато получается, поэтому тяжело вздохнул и закончил: — Как в жизни все условно!..»
— Это ты, дружок, вздыхаешь? — немного отдохнув и прокашлявшись, узнал его Стасис. — Видишь, где повстречались…
— Вижу.
— И как?.. Тебе не страшно?
— Нисколечко, — дулся, как умел. — Думаю хор калек организовать. Нам только твоего тенора и не хватало.
— Ты все шутишь.
— Нет, я вполне серьезно.
— Видишь, мы и сравнялись.
— Неужели? — Саулюс собрал всю волю, чтобы не послать его к черту. — А может, и ты уже приличным мужиком стал? — хотел добавить: «Схлопотав порцию дроби», но удержался.
— Нет, — махнул рукой Стасис, — таким я никогда и не старался быть. Добродетель всегда бесплодна, поэтому она простым людям не годится. А ты, как вижу, все такой же беспокойный?
— Еще хуже стал.
— А я больше не могу, истощился, высох, как губка. Каждую осень, когда начинались дожди, я не мог обойтись без больницы, задыхался, как рыба на суше, а в нынешнем году видишь, как получилось: ты меня толкнул, Моцкус поприветствовал, и прощай жизнь!
— Не плачься, ты сам напросился или под руку подвернулся?
— Скажу как перед богом: я хотел укокошить его, однако Моцкус поторопился, не выдержал, но теперь-то этим выстрелом он сам себя прикончил. Видать, и ему уже нелегко, рука не та.
— А как ты докажешь?
— А как он докажет?.. На утиной охоте, на берегу, кабаньей дробью?.. Нет, брат, есть на свете справедливость. Долго я ждал этого дня, и он пришел. В жизни всегда так, — Стасис тяжело вздохнул и тут же закашлялся, — пока гонишься — счастье убегает от тебя, а когда отгоняешь от себя — само прямо в печенку лезет. А ты как?