Рябиновый дождь

Петкявичюс Витаутас

Ничего, ничегошеньки… Не делай своему ближнему того, что неприятно тебе самому… Вот и вся суть человеческой морали. Закон законов, а все конституции и священные писания — лишь разные комментарии этой истины. Так меня учил настоятель, а потом, обо всем забыв, взял да подтолкнул под горку: „Ничего путного из тебя не получится, сын…“

Других учил, а сам не выдержал. И как же вытерпеть мне, ничем не примечательному человеку, если даже более сильные прокладывают себе дорогу в жизни острыми локтями и еще более острыми языками? А может, и не надо было страдать? Но теперь

уже все. Придет забытье, вечный покой, а здесь опять будут краснеть рябины, опять всякие Кантаутасы будут валить на землю сверхплановые деревья, дружки Моцкуса будут стрелять птиц, ходить по отмели и радоваться, что не промахнулись… — А если и мне пойти к ним, лечь крестом и все рассказать? Нет, камень надежнее всего прятать среди камней. Замученный несчастьями среди счастливых — это новая беда, — укрощал себя и не почувствовал, как повернул к болоту, где недавно чинил покосившийся шалаш. — Только схожу и гляну одним глазком, только попрощаюсь, и тогда…

А почему только гляну, почему одним глазком? Ведь не я перед ними провинился, а они передо мной. Поэтому надо что-то делать. Дальше так жить нельзя. Не лучше ли и справедливее сначала его, а потом — себя? Может, тогда что-нибудь изменится? Если не для меня, то хоть для других. Если бы не было счастливых, быть может, исчезли бы и несчастья? Если одному без конца везет, то, хочет он того или нет, он обязательно грабит тех, которых обошло загостившееся у него счастье…»

Стасис снял с плеча ружье, проверил, вложены ли патроны, заправил брюки в сапоги, подтянул ремень и побрел по отмели. Он делал все как автомат. Все предусмотрев, рассчитав все до мелочей, он теперь шел, гонимый подсознанием, и беспрестанно повторял: «Теперь мне все равно, один или два… Конец все равно будет тот же, один и тот же, ибо другого пути нет… Так надо, потому что теперь мне все равно».

От покрытой рябью поверхности озера отражались лучи заходящего солнца. Стасис прищурился, приложив ладонь ко лбу, окинул взглядом отремонтированный шалаш, потом не спеша подошел к нему, поправил поставленный под навес пень и снова по отмели побрел к берегу. Потом уселся тут же, в густых зарослях молодой ольхи, и стал ждать. Укрытие это Стасису не нравилось, оно слишком высоко поднималось над озером, было слишком заметно, но Стасис не намеревался менять его, ему казалось, что судьба все устроила самым прекрасным образом, приказала терпеливо ждать, поэтому он и не сопротивлялся этому приказу…

Тем временем Йонас не спеша вытащил из машины сиденье, прислонил его к сосне, принес мешочек с недовязанным свитером и на полную громкость пустил радио. Моцкус натягивал тяжелые сапоги и разговаривал с директором лесхоза:

— Я извиняюсь перед тобой.

— За что?

Моцкус сам не знал — за что. Настроение у него было отвратительное, он казался себе таким противным, что, не извинившись перед человеком, вообще не мог начать разговор. «За все свое свинство», — хотел сказать, но, услышав вопрос товарища, чуть помедлил и заставил себя ответить:

— За этих москвичей.

— Ничего, в следующий приезд они у нас не разгуляются. К тому же и я кое-кого пригласил, желая

удивить тебя, только бедняга ногу вывихнул и охотиться не сможет, но в баньке будет ждать как привязанный. Я ему бинокль оставил, чтобы он нас не прозевал.

— А кто он такой?

— Из нужных… Прокурор.

— Я его не знаю.

— Ничего, познакомитесь, — директор что-то скрывал от приятеля и, довольный, хихикал. — Он теперь глинтвейн варит.

Моцкус притопнул одним, другим сапогом, размял плотно обтянутые ноги и предложил:

— А то давай возвращаться! Я не собирался охотиться, поэтому и патроны не взял.

— Профессорам и артистам можно ездить на охоту и без патронов, — пошутил директор. — Возьмите в моем патронташе, — бросил ему свой ремень. — С крестиком — на птицу, с двумя — на зайца, а все остальные — восьми с половиной или пули.

Моцкус с великой неохотой вытаскивал вбитые в ремень патроны, осматривал и все удивлялся:

— Да нету здесь никаких крестиков.

— Стерлись, наверно, — директор вытащил из рюкзака живую утку, погладил, порадовался: — На такой охоте хоть гайку закладывай — не промахнешься. Только не увлекайся и мою подсадную не подстрели! — Он подошел к машине и выпустил из нее веселого спаниеля.

Вырвавшись на свободу, пес бегал от одного охотника к другому, а его большие уши развевались и хлопали.

— Ну и охотник! Я на птицу гильзы одного цвета употребляю, на зайца — другого, на кабана — третьего…

— Хорошо вам употреблять, когда у вас есть, а мы — какие уж достанем. Выбирай по весу или на слух проверь. Кроме того, я теперь уже не охочусь, чаще всего егерем или загонщиком работаю. Как построили эту баньку, от начальников и друзей отбою нет: одному подавай лекарства, другому — удобрения, третьему — полезные знакомства…

— А меня почему приглашаешь?

— Из любознательности, — хитро улыбнулся директор.

— А если честно?

— Сын прокурора в этом году экономический кончает.

— А прокурор тебе?

— Права у меня отобрали — хочу получить назад.

— А если я тебе права сделаю, тогда одно промежуточное звено отпадает?

— Теперь уже поздно, может быть, как-нибудь еще пригодится.

«А если взять да посчитать все лишние промежуточные звенья? Конечно, не только по части блата. Ведь эффект получился бы космический», — и он подробно записал весь разговор. Закончив, сказал директору:

— Хорошо, я тебе несколько коробок немецких патронов привезу. — Наконец зарядил ружье, а патроны, в которых постукивала дробь, бросил в карман. — И последнее препятствие: в прошлый раз я дал торжественное обещание больше не охотиться.

— Вы дали, вы и нарушите, представьте себе, что сегодня не вы, а ваш московский коллега стреляет, — шутил директор.

— Возможно, и так… Но не сердись: сегодня я просто боюсь идти с ружьем на хутор этого мухомора Жолинаса, честное слово!

— Вот еще! — удивился директор. — Что, он людей живьем жрет, или какого черта?

— Еще хуже, — неохотно ответил Моцкус, в глубине души продолжая сомневаться в сообщении Милюкаса, — но рука у меня не дрогнула бы.