Рябиновый дождь

Петкявичюс Витаутас

— Не будем больше мучиться, Стасис.

— Почему, преподобный отец? — Ему было жалко оставлять сытный и теплый дом настоятеля.

— Потому, что ты не умеешь преодолеть себя, а на большее, мне кажется, тебя тем более не хватит.

Эти слова были настолько неожиданны и обидны, что Стасис застыл, будто его обухом перекрестили, а потом еле слышно спросил:

— А как одолеть себя?

— Не впадай в гордыню.

— Преподобный отец, но разве я не скромен?

— Скромность — одна из величайших добродетелей человека,

ты, сынок, скромен только потому, что не обладаешь другими преимуществами. Это твое оружие, но не добродетель. Это твои перья, твое ремесло. Поэтому она, как и духовный сан, не избавит тебя ни от плохих дел, ни от плохих мыслей, ни от армии… Теперь церковь отделена от государства.

Оскорбленный до глубины души, Жолинас сидел и ждал: а вдруг этот все понимающий человек найдет несколько ласковых слов? Но их не было. Облаченный в сутану настоятель говорил:

— Не сердись, сынок, кто преследует разум, тот наскакивает на глупость, но кто боится чувств, тот не выходит из геенны огненной.

— Я не потому, — наконец нашелся он, — я исполнял волю матери…

— Не надо сокрушаться, — успокаивал его настоятель, — я найду способ, как рассчитаться с твоей матерью, но не это главное. Ты боишься людей и поэтому не знаешь их. Ты все терпишь и ждешь, чтобы они пришли к тебе. Но если желаешь понять людей, надо идти к ним. Поэтому, сынок, хороший ксендз из тебя не получится, а плохих и так слишком много. Но если ты хочешь посвятить себя богу — уходи в монастырь.

И тогда, как теперь, Стасис рассмеялся уголками губ. Дьявол завладел его мыслями, но он все равно улыбался.

— Преподобный отец, — спросил он, — разве не все равно — быть монахом или ксендзом?

— Нет, сын мой: ксендз — заступник людей перед господом богом, даже в заблудшей овце ищущий крупицы добра, а монах — прокурор их душ, отыскивающий в той же овчарне зло и вырывающий его с корнями… Намного легче притвориться святым, чем быть им.

И Стасис ушел, погулял по пустынной базарной площади, оглянулся и снова улыбнулся уголками губ.

Прокурор так прокурор, подумал и прямо через площадь направился к уездным комсомольцам, собравшимся в бывшей синагоге. Они приняли Стасиса с распростертыми объятиями, даже написали в газете о юноше, порвавшем религиозные путы, а секретарь доверил ему выстрелить из нагана. Два раза!.. Они пуляли в черное хмурое небо и ржали:

— Если в городке кто-нибудь погромче пукнет, то в доме настоятеля думают, что гром гремит.

Стасис знал, что поступает нехорошо, желая угодить и тем, и другим; что и вовсе напрасно он при посторонних людях издевается над своими сокровеннейшими мыслями и желаниями; понимал он и то, что человек, принимающийся сразу за два дела, ни одного не делает хорошо, но что вера в двух богов уничтожает в человеке его самого — эту истину он познал только сегодня. Милюкасы приходят тогда, когда между одним и другим богом появляется пустота,

легко вмещающая и кнут, и прародителя всех жестокостей — страх.

Оказывается, и проклятым куда легче притвориться, чем быть таковым на самом деле.

Моцкус смотрел в зеркало и осторожно сдирал с лица кусочки пластыря. Раны еще не зажили. После каждого неудачно сорванного кусочка он ворчал, что еще слишком рано, что поцарапанные места еще кровоточат, но, как ребенок, все ковырялся да ковырялся, в конце концов стал заново неумело обклеивать себя пластырем.

— Тьфу, как девица: теперь опять все начнется сначала, — ругал себя, перепачкал пальцы йодом, торопился. Но чем больше торопился, тем больше не везло.

Наконец из аэропорта приехал Йонас и окончательно его расстроил.

— Не прилетели, — сказал он.

— Как не прилетели? Самолет задерживается?

— Нет, самолет прилетел, но их не было.

Моцкус тут же снял трубку и заказал Москву. Приятный голос секретарши ответил, что Дмитрий Дмитриевич вызван на срочную консультацию.

— Но ведь он пообещал! — Моцкус ничего не понимал. — Больной очень тяжелый. И так уже неделю ждем.

— Я говорю вам: он консультирует.

— А его слово уже ничего не значит?

— Ну, зачем вы так, Виктор Антонович!.. Если б вы знали, кого он консультирует, вы бы не говорили такого!.. Дмитрий Дмитриевич просил передать, что приедет позже.

— Если б я умел откладывать катастрофу, я бы вашему Дмитрию в ноги не кланялся. Передайте ему мой искренний привет! — Моцкус рассердился, закурил и подумал: «Вот тип! Только про охоту не забыл». — И что же теперь будем делать? — обратился к Йонасу.

— Поехали. Нельзя еще раз обманывать добрых приятелей, — Йонасу хотелось как следует попариться и отдохнуть.

— Что ж, поехали. Только ничего не бери, попаримся в баньке и назад… По пути навестим Саулюса.

— Да я уже все сложил.

— А выбросить не можешь?

— Могу, но…

— Но подергаем судьбу за хвост, да? Если она, бестия, этого хочет, мы не испугаемся, кто — кого… Ты это хотел сказать?

— Не совсем… Вам надо наконец закончить все по-мужски.

— Со Стасисом?

— Нет, с Бируте.

— А еще с кем?

— Мне кажется, если закончить с ней, все остальное само собой изменится, и в лучшую сторону.

— Прекрасно, Йонас, мы так и поступим, как ты говоришь. Согласно теории игр, бывают и более невероятные шансы на выигрыш. Заводи кобылу, поехали!.. Помнишь, кто так говорил? «Волга-Волга»…

— Теперь такие комедии не ставят.

— А какие ставят?

— Идейные.

— Хорошо сказано: и смех теперь должен быть идейным, потому что, нахмурившись, жить стало невозможно. А ты не подумал, почему сегодня серьезных людей больше, чем веселых?

— Хмурого труднее обозвать бездельником, чем веселого.