Рябиновый дождь
Шрифт:
— Погоди, а если унять злость и походить по озеру? Во имя старой дружбы, а?.. Ты уже вымок, и нам как-то неудобно возвращаться сухими… Что скажешь, Йонас?
— Раз надо. — И Капочюс молча стал стягивать сапоги.
— Но слушайте мою команду: входим, как журавли, без шума и не поднимая мути: внимательно осматривайте дно, а где поглубже — осторожно щупайте руками.
Мужчины выстроились цепочкой и осторожно, дружно охая и ахая, шумно втягивая воздух — от холода перехватывало дыхание, — вошли в воду почти до пояса.
— Тепло-то тепло, но водичка, я вам
— За насморк — бутылка спирта, — ответил Моцкус. — Пока что цену не поднимаю. А за хорошую находку, Йонялис, — сколько захочешь и какой захочешь.
Наверно, с полчаса мужчины ходили по воде. Зубы стучали от холода. Но результатов не было.
— Что ты хочешь здесь найти? — не выдержал Моцкус.
— То, что и вы, — ответил Костас.
— Ну зачем вы из пустого в порожнее, господа начальники? — сорвался Йонас. — Чего мы все вокруг да около? Хотим найти ружье, так ведь?
— Есть такое подозрение…
— Так вот: ружье — не иголка…
Йонас быстро оделся, добежал по берегу до машины, куда-то уехал, а когда вернулся, принес с собой трое грабель. Выстроившись цепочкой, они принялись старательно прочесывать дно. Первым остановился Йонас.
— Кажется, мне обеспечен академический ужин в ресторане «Дайнава», — повернув грабли, он вытащил черный морской бинокль.
Моцкус взял у него находку, осмотрел и установил:
— Это бинокль директора лесхоза Пранаса Баландиса, в чем и подписываюсь, — он старался подделаться под общий тон, а в душе поднималось злое подозрение: так вот почему этот поганец так быстро вычистил ружье и путал патроны!.. — Подозрение подозрением, но здравый смысл подсказывал. — Слишком дешево, — высморкался совсем неинтеллигентно, зажав ноздрю пальцем, и крикнул: — Все это глупости, Костас! Такой хитрый подлец не стал бы швыряться уликами. Или мы не здесь ищем. Как бы ты бросал ружье? За дуло, вот именно. И как бы ты замахнулся? Справа налево, с поворотом, потому что вещь тяжелая.
— И что с того? — У Костаса уже зуб на зуб не попадал.
— Надо искать левее.
— Я там искал. Но не забудь, что он был ранен, и довольно тяжело… Он мог кинуть ружье только обеими руками.
— Эх вы, теоретики-академики! — Йонас пошел правее и неожиданно провалился почти по шею. — Ил, чтоб его… — Отфыркиваясь, он стал ногами и граблями щупать продолговатый, вымытый течением ручейка омут. — А теперь, мне кажется, будет закрытый ужин с выездом на природу. — Он с головой погрузился в воду, а когда вынырнул — грязный, облепленный ряской и травой, — лицо у него сияло. — Мудрецы! — Он забыл про всякую субординацию. — Если ты, Викторас, его ранил, он, еле живой, не мог лезть через кусты… Поэтому и приполз сюда, где их нет… И утопил берданку у самого берега. — Вытащив, переломил ружье и удивился: — Заряжено, гром его разрази!
«Вот тебе и кино, — подумал Моцкус. — И надо же было так случиться, чтобы из-за этого поганца мы снова собрались вместе!» — хотел еще поразмыслить на эту тему, но, стуча зубами, побежал к багажнику
— Ребята, антигриппину пора! А потом, честное слово, где пожелаете и сколько пожелаете! — наливал в стакан и не мог попасть…
Аккуратно прибранная и вымытая палата уже сверкала, но Бируте все еще копалась. Наконец заставила себя присесть на краешек койки Стасиса. Ее раздражала сама необходимость сделать это, раздражали окружающие люди, бегающие глаза Стасиса, но, вспомнив злые слова Моцкуса на улице, его бессильную злобу, она взяла себя в руки. С самого утра она вбивала себе в голову: «Сейчас ты нужна ему. Ты обязана. Ты женщина, ты обязана жертвовать собой, такова твоя природа…» И, наконец, она поборола себя.
Увидев, что она присела на койку Стасиса, Саулюс демонстративно отвернул голову.
«Совсем как Моцкус», — подумала она и нисколько не обиделась.
— Вот видишь, как все повернулось, — тихо заговорил Жолинас.
Бируте молчала, опустив голову. Не желая показать, что у нее дрожат руки, она вертела между пальцами термометр.
— Когда-то и я думал, что из рук любимого человека и желчь сладка, но, оказывается, ошибался. — Больной прижимал к губам платок и закрывался им до самых глаз.
— Тебе нельзя много разговаривать. — Она пожалела его.
— Мне много нельзя, тогда почему ты молчишь? — встревожился Стасис. — Скажи, он тебя прислал или ты сама догадалась?
— И да, и нет… Я за правдой пришла, Стасис. Ведь он нечаянно?!
— Не смеши людей, малышка, в жизни так не бывает. Никто ему не поверит.
— Тебе, Стасис, тоже не поверят, — ей было неважно, что он говорит. — Я вот все думаю: когда ты так испортился? Ведь жили как люди, даже любили и собирались детей растить… Но постепенно, исподволь ты стал страшным человеком. Что заставляет тебя идти на подлость? Неужели только болезнь, в которой ты сам, твоя глупость и ревность виноваты? Иногда мне кажется, что ты никогда и не был другим, рядом с тобой хорошие люди были, только это тебя и сдерживало, а когда остался один… Сам видишь.
— Ругайся, жалуйся, я не рассержусь. Человек сговорчивее становится, когда выкричится. Еще что скажешь?
— Если уж пришла к тебе, скажу: будь мужчиной. Хоть перед концом. Все возьми: и дом, и деньги, и одежду, и мебель, только во имя того, что в нашей жизни было светлого и хорошего, не трогай этого человека. По твоим глазам вижу: он не виновен. Помоги ему.
— А кто поможет мне?
— Я, — она не жертвовала собой, она приговаривала себя. — Это твоя последняя возможность.
«Она безумная!.. Она самоубийца!» — хотел крикнуть Саулюс, но не посмел, вспомнив только что навещавшую его Грасе.
— Вернешься? — Жолинас попытался найти ее руку.
— Нет, — она убрала пальцы. — Но тебе еще надо будет жить. И умереть тебе придется как человеку. Неужели тебе все равно, кто и как закроет твои глаза?
— Ты его очень любишь? — расчувствовался лесник.
— Не знаю, но уважаю.
— А я не мог смотреть, как ты все вздыхала и бегала за ним.