Рябиновый дождь
Шрифт:
— Я вижу, вы будете выкручиваться до тех пор, пока все не запутаете. Очень прошу, отвечайте без дипломатии, честно: почему вы тогда мне не поверили, а теперь придвинули стол?
— Что ты, моя милая? Идешь, вооруженный до зубов, стреляешь и — на тебе: если хочешь, будь моим избранником. Ведь это фантасмагория!
— Поэтому вы и придвинули стол?
— Да. — Ему было тяжело сказать правду.
— Значит, за моими словами стояло еще что-то. Теперь вы остерегаетесь Марины, хотя ненавидите ее, а тогда вы ненавидели и боялись своих начальников, боялись, чтобы вас не начали в чем-то подозревать и не посчитали негодяем, воспользовавшимся беспомощностью молодой девушки. Ведь так?
— Допустим, ты права. Но была ли ты тогда искренна?
— Даже очень.
— А страха не было?
— Был и страх, но он зародился во мне совсем по другой причине. Разве зверек, за которым охотятся, боится? Он защищается, он прячется, он бежит и кусается только на ходу, оборачиваясь. И может, лишь потом, когда опасность минует, он вздрагивает, вспоминая, как было страшно. За мной охотились, вы прекрасно знали об этом, вот и не выпускали меня из виду, а смелости признаться, что я была приманкой, у вас не хватило.
— Может, и не совсем так…
— Знаете ли вы, сколько боли причинила мне эта ваша нерешительность? Лучше не будем считать… Хотя и вы заплатили и продолжаете слишком дорого платить за нее.
— Я не раз подозревал тебя в колдовстве, — он пытался превратить все в шутку, — потому что есть в тебе что-то такое…
— Для мужчин женская интуиция всегда была неразрешимой загадкой, а для вас это тайна втройне, потому что вы слепой и нечуткий.
— Спасибо.
— Не благодарите меня, я не милостыню раздаю. Я люблю вас. Это никакой не подарок. Это состояние души. Потребность.
Моцкус смотрел на Бируте, раскрасневшуюся, злую, и побаивался ее, полагая, что она устраивает ловушку подобную той, в которую он однажды так неосторожно угодил. Но мужская амбиция победила не вовремя появившуюся слабость и превратила ее в непонятную, необъяснимую силу, толкнувшую его к Бируте. Моцкус сопротивлялся нахлынувшему чувству, а ей уже нечего было терять.
— Я нисколько не покушаюсь на ваш мир, я не собираюсь превратить вас в собственность, как это сделала Марина. Я люблю вас, хотя за столько лет не сделала ни единого шага, чтобы напомнить об этом. Я не хотела делать этого, когда ехала к вам за лекарством. Я ждала, хотя уже не было никакого смысла ждать. И если я об этом заговорила, вините себя. Вы дали мне понять, что дальнейшее промедление может принести нам еще больше бед.
— Почему?
— Потому что и вы, и я избрали неверные правила игры и боимся нарушить их.
Он на самом деле почувствовал себя виноватым и стал целовать ее руки.
— И что я должен теперь делать?
— Ничего.
— Ну, а ты?
— Тоже ничего. Еще немного подождем. Но уже вдвоем: теперь, когда мы разделили ношу пополам, будет легче и вам, и мне.
— А если я не стану ждать?
— Я возражать не буду.
— Погоди, погоди… — Он покраснел словно гимназист и, не веря ушам, переспросил: — Значит, ты серьезно?.. Ты считаешь, что у нас еще может что-то получиться?..
Бируте уже забыла, что говорил ей тогда Моцкус, но и теперь улыбается, вспоминая, как он ухаживал за ней, как вертелся вокруг нее, словно ресторанный мальчик, а потом тихо, полагая, что она еще спит, встал с кровати, надеясь, что, вернувшись, уже не застанет ее. Но она нарочно дождалась его и в шутку поинтересовалась:
— Вы признаетесь жене?
— Конечно. — Он ни на минуту не усомнился, хотя сам не поверил в это.
— Похвально, — усмехнулась она, — но оставим это на вашу совесть. А если откровенно: не только вы, я тоже немножко жалею о том, что произошло между нами, — кокетничала, а он снова испугался. — Раньше вы были моим идеалом, а теперь вы — растерявшийся муж, который не может сообразить, как он оправдается перед женой, когда та вернется с курорта.
Но Бируте ошиблась. Моцкус, привыкший заранее все обдумывать, был просто ошеломлен тем, что произошло. Злые слова задели его. Отправив ее домой со своим шофером, Викторас вдруг понял, что совершил ошибку, и, поймав такси, приехал на хутор раньше, так как она задержалась в районной больнице. Когда она вошла в комнату, он стоял там, веселый и уверенный в себе, а на столе были цветы, шампанское, конфеты и изрядно помятый торт с надписью «Поздравляю!».
Радость Бируте не знала границ.
— Давай позовем ксендза, — озорничала она.
— Хоть двух, — не уступал Викторас.
— А может, лучше попа? Есть тут один спившийся.
— Можно и попа, но не лучше ли всех сразу?.. И ксендза, и попа, и пастора, и баньку растопить, и народ пригласить.
— Послушай, может, неудобно? — сомневалась она.
— Почему? Я ломаю правила, которые создал сам, а они пускай привыкают. Я здесь не впервые, и они хорошо знают меня.
Больше десяти лет подозреваемый, что он, может быть, хуже чем есть, и тщетно доказывавший обратное, Моцкус был энергичен и так внимателен к ней, что она жила как во сне.
Такая жизнь длилась всю весну и все лето. Он ездил к ней, а она — к нему, на оперу, в кино, на концерты. Они были счастливы, встретившись тайком; они были счастливы, ожидая друг друга; они были счастливы, работая и мечтая, но наконец произошло то, о чем Моцкус думал, как ему казалось, без страха. К Бируте приехала Марина. Она была весела и беззаботна или прекрасно изображала таковую.
— Как ты изменилась, как похорошела! — С подозрением глянула на ее талию и нахмурилась: — От него?