Рядом с зоопарком
Шрифт:
Приволокли со стройки досок, сколотили стол. Получилось не очень здорово. Щели, доски кривые — шарик скакал, куда ему хочется, но резались мы в теннис с утра до вечера. Только однажды я увидел вместо стола четыре ямки в земле. Стол вытащил вместе со столбиками и разломал дядя Федя Еремин, потому что мы сильно шумели под окнами: ребята приходили со всего квартала и спорили здорово.
Многие с Вадиком разговаривать перестали. Зря. Каждый должен сам отвечать за свои поступки. Правда, если так рассуждать, то надо отменить родительские собрания, чтобы по справедливости было, чтобы папы и мамы за наши
Несколько дней Вадик не появлялся на улице, потому что стыдился поведения своего родителя, и мы убивали время вдвоем с Генкой.
Сидели мы как-то на лавочке. Подошел Крот, предложил «прошвырнуться». Мы с Генкой ничего против не имели. Вообще-то мне не очень хотелось — пошел так, за компанию. Еще был с нами Длинный Федя. Они с Кротом были неразлучны. И оба — знаменитости.
Про Крота я уже рассказывал. А с Длинным Федей вот какая история приключилась. Когда он учился в пятом классе, на уроке пения проглотил рубль, металлический, юбилейный. Не просто так проглотил, а на спор. И тем прославился на всю школу, на весь наш микрорайон.
Мы с Кротом и Длинным Федей сели в автобус и целый час «пилили» до центра.
— Это — «брод», — сказал Крот, когда мы вышли на проспект Космический.
Крот здесь был своим человеком. Патлатые, в джинсах парни подходили к нему, первые тянули руки. Длинного Федю тоже многие знали. Мы спустились по проспекту вниз, потом снова поднялись вверх, и тут нам навстречу выплыла девчонка, в туфлях на высоких каблучках, длинном платье.
— Привет, Свет, — сказал Крот и небрежно, одной рукой обнял ее.
Ну, думаю, сейчас эта Света влепит ему пощечину. Вовсе нет.
— Ну что ты, Кротик, прическу помнешь, — запричитала она.
Никакой у нее прически не было — обыкновенная стрижка «под мальчишку».
И снова мы вышагивали по проспекту. Крот все здоровался с парнями, обнимал каких-то девчонок. Я дергал Генку за рукав, делал знаки, что нам пора сматываться отсюда, что оттоптали все ноги, что дома у меня наверняка будут осложнения, если приду после одиннадцати. Но, как назло, Крот предложил сходить к Вальке послушать «Пинк Флойд». Мы нырнули в арку, прошли под ее гулким сводом и оказались в уютном, старом, заросшем тополями дворике.
— Сбегай пронюхай, предки у Вальки дома или нет, — приказал Длинному Крот. — Только шустро! — И тот побежал «пронюхивать».
— Все о’кэй, — через минуту сообщил Длинный.
— Слушай, Муха, — сказал Крот, — посиди покуда на лавке, а мы в случае чего тебя позовем.
Я сел на лавку, а они ушли.
На третьем этаже распахнулось окно. Завизжали, зазвенели гитары. Наверное, у Вальки было что-то не в порядке с аппаратурой, потому что, когда еще и запели, показалось, что начинают лопаться стекла в доме. Рядом в нескольких окнах вспыхнул свет, и я подумал: сейчас кто-нибудь из соседей не вытерпит и пойдет громить Вальку. Но ничего не случилось. Раз «все о’кэй», думал я, то сейчас выглянет в окно Крот и скажет, чтобы я зашел, и я сидел, ждал, вместо того чтобы встать и уйти. Прошел час или еще больше, но я прямо прилип к скамейке. Уж лучше бы кто-нибудь в самом деле пришел к Вальке и прекратил эту музыку. И еще я думал о том, что хорошо быть вот таким, как Крот: сильным, никого не бояться, чтоб все знали тебя, здоровались за руку и звали всякие там «пинкфлойды» слушать.
Несколько раз музыка замолкала, и у меня возникала надежда, что магнитофон выключили наконец и, значит, сейчас выйдет Генка. Но там меняли кассету. И снова раздавался рев. Я начинал потихоньку ненавидеть Крота, притащившего меня сюда неизвестно для чего. Почему-то вспомнил, как несколько дней назад я ему проиграл в теннис. Была возможность выиграть, а я проиграл. Счет 20:16 при моей подаче. Крот уже страшно нервничал и, наверное, готов был запустить в меня ракеткой (когда у него выиграл Вадик, он так и сделал — до сих пор тот ходит с рассеченным лбом). Надо было выиграть. С подачи у меня хорошо получается, шар крученый идет, прикоснется к столу — и в сторону. Но тут, как назло, три подачи в сетку и две за стол. Испугался, что ли?..
Надоело думать и про теннис. «Теннис не стоит дохлого жука. Крот и «Пинк Флойд» — все это ерунда, — решил я. — Лошади — это да!» Я думал о лошадях и смотрел на окна домов, которые постепенно гасли. Глаза начинали слипаться, я задремал.
— Проснись, Муха!
— А! Я не спал. Ты один, что ли?
— Крот с Длинным остались… Ты извини, что так долго. Неудобно было сразу уйти.
— Я ничего, мне все слышно было… Слушай, Генк, а Валька симпатичная?
— Да не, это не девчонка — парень.
Папа и мама не очень удивились моему позднему возвращению: видно, начали привыкать. Мама сказала:
— Девочку провожал, да?
— Нет, я с ребятами.
— Ну-ну, не скажи, — и она засмеялась каким-то неестественным смехом.
— Рано ему еще, — заметил папа, — у него еще тачанки в голове.
Глава девятая
Я проснулся часов в пять вечера, как раз к приходу с работы мамы, и сидел перед ней в трусах, дрожал от холода. Хлопнула форточка, в комнату ворвался ветер, приподнял тюль, и он, как облачко, поплыл у меня перед глазами. Холод стал совсем невыносимым, не было никаких сил унять дрожь.
— Что с тобой, Костик?- — спросила мама. — Ты почему трясешься? — она потрогала мой лоб, щелкнула счетами: — Ты заболел.
Я очень обрадовался, что заболел. Люблю болеть. Под голову тебе взбивают две громадные пуховые подушки, пристраивают к кровати журнальный столик, а на нем чего только нет: и конфеты, и дефицитный зефир в шоколаде, и располосованный на части ананас — запашище на всю квартиру! Но главное, конечно, не в этом. Главное, папа и мама во время моей болезни становятся совсем другими.
— Хочешь, Костик, я прочитаю тебе про шпионов, — предлагает папа.
— Попей молочка, Костик, — просит мама.
Когда я болею, мне угождают, меня просят, со мной советуются, словом, я чувствую, что что-нибудь да значу.
Однако на этот раз все было не так.
— Папа, — попросил я, — почитай мне вот отсюда. — И я отчеркнул ногтем в «Чапаеве». «В черной шапке с красным околышем, в черной бурке, будто демоновы крылья, летевшей по ветру, — из конца в конец носился Чапаев. И все видели, как здесь и там появлялась вдруг и быстро исчезала его худенькая фигура, впаянная в казацкое седло».